Тайны на крови. Триумф и трагедии Дома Романовых - Владимир Хрусталев Страница 14

Однако вернемся к дневникам самого цесаревича во время нахождения его еще в Японии. Записи в дневнике в какой-то степени опровергают утверждения воспоминаний графа С.Ю. Витте. Спустя всего два дня после покушения, 1 мая 1891 года, Николай Александрович отмечает в поденной записи: «Встал бодрым и веселым… Все японское мне так же нравится теперь, как и раньше 29-го, и я нисколько не сержусь на добрых японцев за отвратительный поступок одного фанатика, их соотечественника; мне так же, как прежде, любы их образцовые вещи, чистота и порядок…» [36].

6 мая 1891 года цесаревич торжественно отметил на борту фрегата «Память Азова» свое 23-летие и лично вручил двум своим спасителям-джинрикшам «по золотой медали и по 2500 долларов каждому, сказав им, что они будут получать по 1000 дол[ларов] пенсии ежегодно до смерти» [37]. По тем временам это были очень большие деньги.

В день отъезда из Японии 7 мая 1891 года наследник Российского Престола записал свои впечатления в дневнике: «Настал последний день нашей стоянки в японских водах; странно сказать, что не без грусти оставляю эту любопытную страну, в которой мне все нравилось с самого начала, так что даже происшествие 29-го апр[еля] не оставило после себя и следа горечи или неприятного чувства» [38].

Цесаревич Николай Александрович в тот же день написал большое и обстоятельное письмо отцу. Содержание этого послания приведем полностью:

«7 мая 1891 г.

Фрегат «Память Азова».

№ 12.

Мой милый дорогой Папа,

От всего сердца благодарю тебя за твое милое интересное письмо, несказанно меня обрадовавшее: то были первые страницы, написанные твоей дорогой рукой, которые я прочел после несчастного случая со мной в городе Оцу 29-го апреля. Я не могу достаточно благодарить Бога, что милый Борович (греческий принц Георг. — В.Х. ) был со мной тогда и только благодаря его смелости — я спасся! Он догнал бежавшего за мной полицейского и своей известной силой ударил его по голове; тот сразу повернулся и уже замахнулся на Джоржи саблей, но тотчас же смертельно бледный повалился на землю. Тогда на него набросились двое из моих молодцов дженрикшей (так в письме. — В.Х. ) и стали держать; так как он старался вырваться, то для верности один из них хватил его по шее саблей, и затем его оттащили в ближайший дом. Прибавляю тебе эти подробности, милый Папа, оттого что в последнем письме к Мама мне, кажется, я о них не упоминал. На голове у меня оказались две раны, но до сих пор спорный вопрос о том получил ли я два удара или один, причем сабля соскользнула, не разрешен. На шляпе один разрез; но я потерял ее после первого удара и, по-моему, единственного, и затем тотчас же выскочил из дженрикши, потому что увидел, что тот замахнулся во второй раз. Самое неприятное было бежать и чувствовать того подлеца за собой и вместе с тем не знать, как долго этого рода удовольствие станет продолжаться? Я боялся одного — упасть или просто ослабеть, так как в первую минуту кровь брызнула фонтаном. После обмывки и первой перевязки тут же на улице, кроме головы оказались еще порезанными правое ухо и рука, но это было просто царапины! Все ошалели, особенно японская свита; маленький принц Арисугава ничего не говорил до самого вечера, мне было просто жаль его. Вернулись к себе в Киото по железной дороге под конвоем пехотного батальона. Сейчас же Рамбах, Попов с «Азова» и Смирнов с «Мономаха» приступили к промывке и зашиванию ран. Я себя все время чувствовал великолепно и без всякой боли. Но что меня страшно мучило, это мысль о вашем беспокойстве и о том, что неверные слухи могли дойти до вас раньше моей телеграммы. Все это мне очень напоминало первые часы после нашего крушения (имеется в виду крушение царского поезда в Борках. — В.Х. ), когда думали о том, чтобы составить, возможно, более успокоительную телеграмму. На следующий же день 30-го апреля вечером приехал император из Токио с несколькими принцами и министрами, что было крайне любезно с его стороны. Отовсюду я стал получать телеграммы, адресы и подношения — из тех японских городов, в которых мы уже были, а также которые должны были посетить; большинство получалось из самого Киото — их Москвы. Тут для нас был приготовлен отличный отель, но так как заново отделанные комнаты сильно пахли, Джоржи и я перебрались в соседний чистый японский дом — той же гостиницы; в нем мы вполне наслаждались новой оригинальной обстановкой, а главное чистотой и свежестью воздуха. Все четыре дня в Киото мы провели в этом японском жилище; для меня это было новизной, так что я совсем не скучал, сидя в халате. 1-го мая император посетил меня; он был сильно взволнован и говорил шепотом через переводчика. Тогда же получили вашу депешу о возвращении в Кобэ на фрегат и в тот же день под вечер мы вступили на родную палубу. Я никогда не забуду приема на «Азове», где собрались офицеры со всех судов и ура! дорогой команды. «Азов» и «Влад[имир] Мономах» поднесли мне два образа, Шолберов с людьми также; до самого вечера я был сильно возбужден. Джоржи был подхвачен и обнесен на руках вокруг фрегата. — Поведением Шевича, нашего посланника, я не могу достаточно нахвалиться; дай Бог, чтобы между нашими дипломатами было побольше таких настоящих русских людей! — Милый Папа, пора кончать, «Джигит» с фельдъегерем должен идти в Иокогаму. Крепко обнимаю тебя, дорогой Папа, храни тебя Бог!

Твой Ники » [39].

На следующий день 8 мая 1891 года в дневнике цесаревича еще одна запись: «И грустные, и радостные мысли толпились в голове, при расставании с Японией: первые оттого, что не удалось проехать через всю эту любопытную страну, которая мне понравилась больше всех других, а также потому, что предстоявший переход во Владивосток был последним на чудном «Азове», радостные мысли оттого, что благодаря этой перемене маршрута я могу вернуться домой двумя неделями раньше; пожалуй, успею захватить конец лагеря» [40].

Цесаревич 4 августа 1891 года наконец вернулся в Санкт-Петербург после долгого путешествия по сибирским просторам, о чем его родной брат великий князь Георгий Александрович (1871–1899) записал в дневнике:

«4 августа. Воскресенье. — Красное Село .

В 7 часов перешли из Лисино в Тосно для встречи Ники. Утром было пасмурно, но скоро прояснило. Вставши в начале восьмого, пил кофе и затем облекся в мундир, так как был дежурным. В ½ 9 [ч.] поезд с Ники подошел к станции; после целований и обнимании он сел к нам в поезд со своей свитой; все были страшно счастливы его возвращению. Он очень пополнел и поправился. В ½ 11 [ч.] прибыли в Красное [Село], где была большая встреча. По дороге к нашему дому стояли войска. В 11 часов поехали к обедне и молебну, после чего был большой завтрак. Вернувшись к себе, читал; приехали Георгий и Сергей [Михайловичи]. В 5 часов пили чай у Папа и через час отправились на скачки, которые окончились благополучно. Потом вернулись домой и закусывали. В 8 часов поехали в театр, где давали скучную комедию “Собака садовника” и балет “Праздник лодочников”» [41].

Имеется и дневниковая запись великого князя Константина Константиновича за этот же день:

«Воскресенье. 4 .

4 августа принесло великую радость Царской семье и всем нашим войскам, расположившимся в Красном [Селе]: мы встречали Цесаревича, возвращавшегося из десятимесячного кругосветного путешествия, сопряженного с опасностью для его жизни. Он вернулся к нам возмужалый, пополневший, с большими усами и цветущим здоровьем» [42].