Печальные тропики - Клод Леви-Стросс Страница 14

VII. Закат

Все эти длинные и бесполезные рассуждения были необходимы, чтобы подвести к одному февральскому утру 1935 года, когда я прибыл в Марсель с намерением сесть на судно в направлении Сантуса. Впоследствии было много отъездов, но все они смешались в моей памяти, которая хранит лишь несколько образов: сначала это необычное оживление зимы на юге Франции. Под прозрачным голубым небом, необычайно легкий, колючий воздух дарил едва терпимое удовольствие, словно вы залпом выпили стакан ледяной газированной воды, чтобы утолить жажду. Особенно тяжелой после него кажется затхлость теплых помещений неподвижного судна: смесь морских ароматов, кухонных испарений и не успевшей выветриться масляной краски. Я вспомнил приглушенный стук работающего двигателя, сливающийся с шуршанием воды вдоль корпуса судна, которое среди ночи навевает ощущение душевного покоя, я бы сказал, почти безмятежного счастья. Словно движение достигло какой-то устойчивой сущности, более совершенной, чем неподвижность; которая, напротив, при резком пробуждении во время ночного захода в порт вызывает ощущение опасности и тревоги: раздражение из-за внезапного нарушения естественного хода вещей.

Наши корабли посетили множество гаваней. Почти всю первую неделю путешествия мы, можно сказать, провели на суше, пока грузили и разгружали фрахт; шли по ночам. Каждое утро мы встречали в новом порту: Барселона, Таррагона, Валенсия, Али-канте, Малага, Кадикс; Алжир, Оран, Гибралтар, перед самым долгим переходом, который вел в Касабланку, и наконец, в Дакар. И только тогда начиналось долгое путешествие, то прямо до Рио и Сантуса, то, затянутое под конец каботажным плаванием вдоль бразильского берега, с заходами в порт в Ресифи, Баия и Виктории. Воздух постепенно нагревался, мягкие очертания испанской сьерры тянулись вдоль горизонта, и на протяжении дней взору представали миражи в форме прибрежных утесов, вблизи побережья Африки, слишком низкого и заболоченного, чтобы его можно было внимательно разглядеть. Это было что-то обратное путешествию. Корабль оказался для нас не видом транспорта, а жилищем и очагом, вокруг которого вращался окружающий мир, каждый день удивляя новым пейзажем.

Однако этнографический дух был еще настолько чужд мне, что я не думал о том, чтобы воспользоваться благоприятными обстоятельствами. Позже я узнал, насколько беглое знакомство с городом, регионом или культурой тренирует внимание и даже позволяет иногда – из-за высокой степени сосредоточенности ввиду краткости отмеренного судьбой момента – постичь такие свойства объекта, которые бы при других обстоятельствах остались скрытыми. В то время меня гораздо больше волновали другие впечатления, и с наивностью новичка я каждый день, стоя на пустынной палубе, жадно наблюдал сверхъестественные явления, чье рождение, развитие и конец представляли восход и заход солнца. Сценой всему этому служил горизонт, более широкий, чем я мог когда-либо видеть. Если бы я мог подобрать слова, чтобы описать всю мимолетность и неистовость этого зрелища, если бы я мог передать ощущение каждого мгновения, каждого неуловимого изменения, кажется, я бы сумел разом постичь все тайны моей профессии: и не было бы в моих этнографических исследованиях ни одного, даже самого причудливого и необыкновенного опыта, о котором я не смог бы ясно и доступно рассказать каждому.

Удастся ли мне, после стольких лет, вернуться в это восторженное состояние? Смогу ли вновь пережить эти тревожные минуты, когда, с блокнотом в руке, я безостановочно подбирал фразы, которые позволили бы запечатлеть эти рассеивающиеся и заново рождающиеся формы? Игра еще околдовывает меня, и я готов рискнуть.

Написано на корабле

Для ученых рассвет и закат – явления одинаковой природы. Так же считали греки, у которых оба явления обозначались одним словом, значение которого зависело от времени суток – шла ли речь о вечере или утре. Эта путаница как нельзя лучше отражает стремление к правильности умозрительных построений и странную небрежность по отношению к конкретным деталям. Некоторая точка земли, находящаяся в непрерывном движении, оказывается между зоной падения солнечных лучей и зоной, куда свет не попадает или отражается. Но в реальности нет ничего более различного, чем вечер и утро. Восход – это прелюдия, в конце которой, а не вначале, как в старинных операх, разыгрывается увертюра. По лику солнца можно определить, каким будет следующее мгновение: если мрачный и мертвенно-бледный, то первые утренние часы ожидаются ненастные; если розовый, легкий, пенистый, то небо озарится ясным солнечным светом. Но о том, что ждет нас в течение всего дня, утренней заре знать не дано. Она выступает в роли метеоролога и сообщает: будет дождь, будет хорошая погода. Иначе дело обстоит с заходом солнца. Речь идет о полноценном спектакле с началом, серединой и концом – нечто вроде миниатюры сражений, побед и поражений, которые в течение следующих двенадцати часов будут разворачиваться в более медленном темпе. Рассвет – это только начало дня; закат – его повторение.

Вот почему люди уделяют больше внимания закату, а не рассвету. Восходящее солнце лишь дополняет сведения, которые дают термометр и барометр, а у менее цивилизованных народов – фазы луны, полет птиц или колебания приливов. Тогда как закат не только рассказывает о таинственных физических явлениях, изменяющих направления ветра и приносящих холод, жару или дождь, но и отражает причудливую игру сознания. Когда небо начинает освещаться отблесками заходящего солнца (так же, как порой резкий свет рампы, а не три традиционных звонка, оповещают о начале спектакля), крестьянин останавливается в пути, рыбак опускает весла и дикарь прищуривается, сидя у гаснущего костра. Воспоминания – это огромное наслаждение для человека, но память иногда грешит против достоверности, так как немногие захотят вновь пережить тяготы и страдания, которые они тем не менее так любят вспоминать. Память – это сама жизнь, но другого свойства. И когда солнце опускается к безмятежно гладкой поверхности воды – скромная лепта небесного скупца – или когда его диск разрезает горный хребет, как твердый неровный ломоть, человек наблюдает в этой мимолетной фантасмагории брожение неведомых сил, туманов и зарниц, чьи неясные столкновения внутри себя самого и на протяжении всего дня он смутно предчувствовал.

Местом этих мрачных сражений должна была оказаться душа, так как незначительность внешних событий не предвещала никакого атмосферного буйства. Ничто не отличало этот день. К 16 часам – именно в этот момент дня, когда солнце, преодолев половину пути, теряет свою ясность, но светит довольно ярко, когда все смешивается в плотном золотистом свете, который кажется нарочно накопленным, чтобы скрыть будущую угрозу, – «Мендоза» поменяла курс. Каждое колебание воздуха, вызванное легким морским волнением, нагнетало и без того сильную жару, и этот незначительный поворот так мало ощущался, что можно было принять изменение направления за бортовую качку. Никто, впрочем, не обратил на это внимания, поскольку ход в открытом море меньше всего похож на перемещение в пространстве. Вокруг не было ни одного пейзажа, который говорил бы о медленном переходе от начала до конца широт, преодолении изотерм и плювиометрических кривых. Пятьдесят километров пути по суше могут оставить впечатление о меняющейся планете, но 5000 километров океана представляют вид неизменный, по крайней мере, для нетренированного глаза. Выбор маршрута, определение направления, знание территорий, недоступных взору, но существующих за широким горизонтом, – ничто из этого не тревожило пассажиров. Им казалось, что они заперты в ограниченном пространстве на определенный срок не потому, что это было необходимым условием для преодоления нужного расстояния, но скорее платой за привилегию быть перенесенными с одного конца земли на другой, без всяких усилий. Они были слишком расслаблены обильными обедами, которые давно перестали приносить чувственное наслаждение, а превратились в запланированные развлечения (к тому же продолжительные сверх меры), заполняющие пустоту дней.