Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры - Владимир Петрухин Страница 14

О. Н. Трубачев вслед за И. И. Ляпушкиным (Трубачев 1976; Ляпушкин 1968. С. 161) заметил, что племенные имена славян, оказавшихся в разных регионах Европы, совпадают. Сербы известны на Балканах и в области Лужица в Восточной Германии (их имя первоначально означало «присоединившийся», «союзник»). Хорваты расселились рядом с сербами на Балканах, но племя с таким же именем известно в области, пограничной между чехами и мораванами. Имя хорватов дали славянам сарматы, оно означает «стерегущие скот». Предполагают, что сербы, как и хорваты, были союзниками ираноязычных кочевников в эпоху натиска на Дунай.

Племена с названиями «кривичи» («живущие на окраине») оказались в Греции, на Верхней Волге и в Мекленбурге — на южной, восточной и западной окраинах славянского расселения. На Балканах известны были и племенные названия, родственные восточноевропейским именам «древляне» и «дреговичи». Естественно было бы предположить, что Дунай был не только границей, которая притягивала славянские племена, но и центром, откуда эти племена расселялись по Европе, разделяясь и сохраняя свои древние имена. Свое же общее самоназвание словене (славяне) получили именно на Дунае, столкнувшись там с иными народами. В этом отношении Дунай можно считать «прародиной» славян, как он стал второй родиной для венгров в X в.

Славяне навсегда запомнили имя реки, за которой располагались удобные для земледелия и плодородные земли и вожделенные, наполненные богатствами города. Псевдо-Кесарий, греческий автор VI в., описывает дикий варварский быт склавинов и фисонитов, «называемых также данувиями» — дунайцами: Фисон — одна из библейских «райских рек», которую Псевдо-Кесарий отождествляет с Дунаем, у романизированных «иллирийцев и рипианов она называется Данувий, у готов — Дунавт» (Дунав) (см. Свод, т. 1. С. 254–255). Имя «Дунай» сохранилось в фольклоре всех славянских народов, даже тех, которые оказались далеко от Дуная, на севере Восточной Европы (Топоров 1991; Цивьян 1999. С. 167–204). Дунай стал обозначением важнейшего водного пространства, главной границей в славянском фольклоре.

Предполагаются и балто-славянские истоки образа Дуная как реки (ср. литовск. Dunojus как обозначение водной стихии), связанной с главными событиями народной жизни: изобилием и браком. Литовская песня (рукописный сборник XVIII в. из собрания Межиниса) включает архаичные мотивы выращивания льна, тканья полотен: сестрицы стирают полотно в Дунай-реке, северный ветер сбрасывает одну девушку в реку, жених призывает ее приплыть к его дворику (Саука 1986. С. 138). В народной памяти это была не только военная граница — в свадебном фольклоре невеста встречает жениха, когда тот поит коня на Дунае, свадебный поезд едет через мост на Дунае и т. п. Древнейшим фольклорным мотивом, связанным с Дунаем, оказывается плач Ярославны из «Слова о полку Игореве»: «зегзицей» (вещей птицей — кукушкой) собирается лететь «по Дунаеви» героиня «Слова» из Северской земли в поисках любимого.

Согласно русской былине, в реку Дунай превращается богатырь, погибший от несчастной любви. Наконец, один из поздних персонажей русского фольклора — Стенька Разин в русской исторической песне остается без дружины после тридцати лет «гуляния» и, предчувствуя смерть, отправляется «ко синю морю, ко Дунай-реке», где просит у перевоза перевезти его «на ту сторону, на белый камешек» (Исторические песни, № 311; Рыбников, т. 2, № 218). Там его следует похоронить во всеоружии (и с конем у могилы) меж трех дорог — Питерской, Владимирской и Киевской. Дунай, таким образом, протекает в центре мира русского фольклора. В былине о Дунае река, рожденная из крови богатыря, течет к центру былинного мира, Киеву (Рыбников, т. 1, № 84) [45].

В начале славянской истории пересечение Дуная, столкновение с римской (византийской) цивилизацией способствовало формированию самосознания и общего самоназвания (этнической идентичности) новых народов, означало их «вторжение» во всемирную историю, на страницы хроник, что относится, в первую очередь, к славянам (балты оставались на периферии миграций) (ср.: Вернер 1972; Curta 2001; Петрухин 1995. С. 15 и сл., см. рис. 4, цв. вкл.). Начальной летописи известен и термин «дунайцы»: они не дали полянскому герою Кию, ходившему к царю в Царьград, закрепиться на реке, но сохранили память об основанном им городке, именуя городище Киевец (ПВЛ. С. 10).

Память о Дунае как о существенной границе между своим и чужим миром удерживалась не только благодаря летописной традиции, но и благодаря последующему (после гибели Византии) противостоянию России/славян Османской империи. «Сказание о роскошном житии и веселии», относящееся к русской «демократической сатире» XVII в., рассказывает о дороге, охватывающей весь балто-славянский ареал и ведущей в чудесную страну изобилия, откуда нет возврата: «А прямая дорога до тово веселья от Кракова до Аршавы (Варшавы. — В. П.) и на Мозовшу, а оттуда на Ригу и Ливлянд, оттуда на Киев и Подолеск, оттуда на Стеколню (Стокгольм. — В. П.) и на Корелу, оттуда на Юрьев и ко Брести, оттуда к Быхову и в Чернигов, в Переяславль и в Черкасской, в Чигирин и Кафимской. А кого перевезут Дунай, тот домой не думай» (Адрианова-Перетц 1977. С. 33).

С охраной Дуная, который Византия продолжала считать границей империи и после возникновения Болгарского и Русского государств, связан также конфликт между Болгарией, Византией и Русью в 970-е гг.: император Никифор Фока требовал, чтобы болгарский царь Петр защищал землю от венгров, которые рвались через Истр, но царь уклонялся от войны на стороне Византии, так что грекам пришлось звать на помощь Святослава из Киева. Русские, однако, «пораженные прекрасным расположением местности», решили остаться в завоеванной Болгарии (Лев Диакон: 121–122). Согласно русской Начальной летописи, Святослав заявил: «хочю жити в Переяславци на Дунаи, яко то есть середина земли моей, яко ту вся благая сходятся: от Грек злато, паволоки, вина и овощеве разноличыя, изъ Чехъ же, из Угорь сребро и комони, из Руси же скора и воскъ, мед и челядь» (ПВЛ. С. 32).

Отброшенный греками к Доростолу (Дристре) на Дунае, Святослав оказался в осаде и должен был хоронить погибших. Лев Диакон описывает варварские обычаи руси — жертвоприношения множества пленных при сожжении умерших: «они задушили несколько [грудных] младенцев и петухов, топя их в водах Истра» (История. Книга 9, 6). Сложный ритуал — кровавые/бескровные жертвы, «трехчастная смерть» с убиением, удушением, потоплением (ср.: Цивьян 1999. С. 181 — о мотиве погружения в Дунай), приуроченный к похоронам на Дунае как «обряду перехода», обнаруживает далекие перспективы в развитии славянской и русской «дунайской» традиции, о которых еще пойдет речь.

В междисциплинарных исследованиях по этногенезу славян все большее значение для формирования праславянской культуры придается эпохе противостояния славян и Византии на Дунае. Такая культура сформировалась в юго-западном пограничье балто-славянского мира: славяне выделились из балто-славянской общности, столкнувшись с Византией, выйдя «из лесов и болот» на «исторические рубежи».