Атаман Платов - Владимир Лесин Страница 15

Рапорт Дунина-Борковского государь приказал приобщить к делу, уже решенному, а Платова отправить в Кострому.

16 декабря сенатский курьер нашел Платова в Москве и в тот же день намерен был отправить его в Кострому, но не смог сделать этого, ибо Матвей Иванович сильно заболел. Над ним хлопотал лекарь, решивший пустить ему кровь. Лишь через неделю Платов прибыл на место и предстал пред очи гражданского губернатора Бориса Петровича Островского.

Кучер, осадив лошадей, остановил возок перед домом губернатора. Пассажиры вышли. Сенатский курьер позвонил. Дверь приоткрылась — слуга спросил:

— Кто такие?

— Сенатский курьер Николев из Петербурга.

Скоро появился губернатор Островский. Николев протянул ему конверт с письмом от генерал-прокурора Куракина.

А. Б. Куракин — Б. П. Островскому,

13 декабря 1797 года:

«Милостивый государь мой Борис Петрович!

С сим письмом явится к Вам посланный от меня курьер и с ним вместе генерал-майор Платов, которому государь император повелеть соизволил жить в Костроме. Уведомляя о сем, ничего особенного Вам… сказать и поручить не имею, кроме наблюдения; о невыездном его пребывании и образе жизни прошу меня уведомлять».

24 декабря, канун Рождества. Многочисленная челядь губернатора завершала приготовления к празднику. Горели лампады и свечи. Серебром и позолотой сияли оклады икон, с которых смотрели суровые лики святых. По дому распространялся пряный аромат кухни. Матвей Иванович, разомлевший после бани, лежал на диване, вперив взгляд в потолок. От тяжелых дум отвлек его стук в дверь. Вошел слуга.

— Барин, Борис Петрович просит вас к столу, — сказал тот и, поклонившись, стал пятиться к выходу.

— Спаси Бог, сейчас приду.

Платов вошел в столовую. За большим овальным столом сидели члены семьи и близкие родственники губернатора. Островский предложил Матвею Ивановичу сесть рядом. Часы пробили двенадцать. Борис Петрович встал, поднял бокал и заговорил:

— Господа, поздравляю всех с великим праздником Рождества Христова. Пусть минуют вас беды и не покинут надежды. С нами Бог, — и, перекрестившись, пригубил искрящееся шампанское.

Матвей Иванович испытывал неловкость в компании незнакомых людей. Однако под присмотром заботливого хозяина поужинал довольно плотно и даже выпил с ним несколько рюмок водки.

Борис Петрович пригласил Платова в кабинет, усадил в кресло и сам сел напротив.

— Чувствую я, Матвей Иванович, — начал Островский, — камень у вас на душе. Понимаю, в наше время и без вины можно оказаться виноватым. И все-таки, за что известного в России воина определили в нашу глухомань на жительство?

То ли Платов проникся доверием к этому образованному человеку, то ли была потребность высказаться, только он, не хитря, выложил все, как на исповеди:

— Давняя это история, Борис Петрович, тянется аж с восемьдесят восьмого года, когда светлейший князь Потемкин, царствие ему небесное, поручил мне создать регулярное казачье Екатеринославское войско. За дело я взялся ретиво, очень хотелось содержать полки в хорошем состоянии. А отпускаемых сумм постоянно не хватало. Крутился, как мог. Вкладывал свои. Брал у кредиторов. Когда получал из кассы провиантской канцелярии, возвращал. Задерживал выдачу окладных и фуражных денег. Переводил с одного счета на другой. И в конце запутался окончательно, задолжал. Все можно было бы поправить, но из-за долгой отлучки не смог этого сделать. А больше страдаю от недоброхотов, наплели на меня три короба…

Матвей Иванович помолчал немного, а потом добавил:

— Я вам, Борис Петрович, всю истину сказал; ежели это неправда, пусть накажет меня Бог на сем и на том свете.

А Платов, хочу заметить, был искренне верующим человеком.

— Да, скверное положение, — протянул губернатор. — Вот что я вам, Матвей Иванович, посоветую: напишите князю Куракину, не откладывая, через него просите у государя всемилостивейшего прощения; расскажите все, о чем поведали мне. Авось…

— Какой из меня писака, коль я, почитай, с детства одной саблей привык махать. Счастлив был бы, если бы его величеству была известна моя усердная служба, которую по долгу и присяге уже тридцать лет с гаком несу…

— Об этом не думайте, я помогу. Ну а теперь спать. Утро вечера мудренее. Спокойной ночи.

— Спаси вас Бог, Борис Петрович. Вот поговорил с вами, и легче стало.

Островский поселил Платова в доме губернского прокурора Новикова, человека доброго и благородного, по характеристике Алексея Петровича Ермолова.

Матвей Иванович внял совету Островского: написал князю Куракину, попросил «помочь несчастному испросить у всемилостивейшего государя прощения», удостоить его «жительством с престарелой матерью, женой и детьми».

Просьба Платова осталась без ответа.

Б. П. Островский — А. Б. Куракину,

20 января 1798 года:

«Во исполнение секретного Вашего Сиятельства предписания от 13 минувшего декабря долгом поставляю всепокорнейше донести, что генерал-майор Платов, пребывая в здешнем городе, имеет весьма добропорядочный образ своей жизни, и ничего, кроме истинного сокрушения его, в нем не примечается…»

Письмо костромского губернатора было принято «к сведению». Между тем наступила весна. На Волге начался ледоход. Матвей Иванович каждое утро приходил на берег, смотрел на пробуждение великой реки, вспоминал родной Тихий Дон и непроизвольно вздыхал — тяжко, со стоном.

В середине мая зацвела черемуха.

Борис Петрович не успокоился. Он пытался хоть как-то облегчить участь своего подопечного.

Б. П. Островский — А. Б. Куракину,

5 мая 1798 года:

«Ведая, колико Вы сострадательны к несчастным, то осмеливаюсь сим испросить у Вашего Сиятельства милостивого, буде возможно, позволения во утешение скорбной души Матвея Ивановича Платова, чтоб позволено было ему в некотором расстоянии от города, в селения к дворянам, известным по званию их, выезжать, ибо его всякий желает у себя видеть за его хорошее, тихое и отменно вежливое обращение; ему же сие послужит к разгнанию чувствительной его унылости…»

Возможно, генерал-прокурор и сам сочувствовал попавшему в опалу герою, но обратиться к императору не посмел, опасаясь навлечь на себя гнев. Потому-то князь Алексей Борисович и начертал на письме костромского губернатора: «Сколько бы ни желал сие сделать, но невозможно, ибо это не от меня зависит».

Это как размышление. Для кого оно? Может быть, для потомков?

А. Б. Куракин — Б. П. Островскому,

25 мая 1798 года:

«Милостивый государь Борис Петрович!

По письму от 5 сего мая, касательно позволения Матвею Ивановичу Платову выезжать из города, сколько бы охотно ни желал я сие сделать, но не могу, потому что таковое дозволение от меня не зависит…»