Александр Керенский. Демократ во главе России - Варлен Стронгин Страница 15

20 июля 1914 года царь Николай II опубликовал манифест о войне. Задыхаясь в пыли проселков, шагая мимо неубранных полей, полки русской армии спешили к германской границе. Мобилизация еще не кончилась. Пушки в беспорядке стояли на площадях у арсеналов. Не на чем было подвозить артиллерию. В деревнях и станицах в самый разгар жатвы молодежь прямо с работы гнали на призывные пункты. Но царь был связан договорами с Францией, получал большие займы от французских банкиров. По военным соглашениям Николай II должен был двинуть свои армии в наступление против Германии на четырнадцатый день после объявления войны. На Западе германские корпуса неудержимо катились через Бельгию, стремительно приближаясь к Парижу. Оттуда в Петроград неслись панические требования – скорее выступить против Германии. 30 июля русский агент в Париже срочно доносил в Ставку: «Французские армии перейти в наступление в настоящее время едва ли смогут. Я ожидаю в лучшем случае медленного отступления… Весь успех войны зависит всецело от наших действий в ближайшие недели и от переброски на русский фронт гражданских корпусов». Французский посол Морис Палеолог обивал пороги военного министерства, добиваясь перехода русских армий в наступление. И 31 июля главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, дядя царя, по прозвищу Большой Николай, сообщал Палеологу, что Виленская и Варшавская армии начнут выступления «завтра утром на рассвете».

Неподготовленные русские армии вторглись в Германию. Кайзер Вильгельм, не ожидавший такой быстроты от русских генералов, вынужден был замедлить поход на Париж и перебросить на Восточный фронт два стрелковых корпуса и кавалерийскую дивизию. Еще до прихода этого подкрепления немецкие войска опрокинули русских. Царская армия потеряла двадцать тысяч убитыми и девяносто тысяч пленными, всю артиллерию. Однако Париж был спасен. Еще до исхода боев в Восточной Пруссии Палеолог записал в своем дневнике: «29 августа: „Сражение… продолжается с ожесточением. Каков бы ни был окончательный результат, достаточно уже того, что борьба продолжается, чтобы французские и английские войска имели время переформироваться в тылу и продвинуться вперед“. В день разгрома русских войск – 30 августа – министр иностранных дел Сазонов говорил Палеологу: „Армия Самсонова уничтожена… мы должны были принести эту жертву Франции“. Большевики утверждали, что в войне 1914 года русский царизм выступил в качестве наемника англо-французского капитала. К десятилетию войны Милюков писал в эмиграции: „Я не ожидал тогда, что, так и не собравшись с силами, Россия пошлет миллионы своих сынов за чужое дело“.

Следует отметить, что тем не менее манифест царя о войне был встречен многими людьми, в первую очередь имущими, с нескрываемым восторгом. Ко дворцу направлялись патриотические шествия. Престол был засыпан верноподданническими телеграммами. В храмах, упав на колени, люди пели: «Боже, царя храни». Ленин это объяснял верно, хотя и со своих антиимпериалистических позиций: «Задача империалистской политики… России… может быть кратко выражена так: при помощи Англии и Франции разбить Германию в Европе, чтобы ограбить Австрию (отнять Галицию) и Турцию (отнять Армению, и особенно Константинополь)». Ему в какой-то мере вторил, конечно, со своих чисто российских позиций, журнал «Промышленность и торговля»: «Страна не может жить под постоянным страхом, как бы „ключ от входной дверки“ в наше жилище, выпав из слабых турецких рук, не очутился в чужих сильных руках, которые будут в своей прихоти казнить нас или миловать». Но ход войны омрачил восторженное настроение людей. После того как русские армии поправили свои первые неудачи в Восточной Пруссии, захватив 21 августа 1914 года город Львов, а 9 марта 1915 года крупнейшую неприятельскую крепость Перемышль, добрались до Карпат, в Закавказье отбросили до Эрзурума турок, воевавших на стороне Германии, торжество победы длилось недолго. Германские и австрийские войска вскоре отбили потерянные области. Как выразился Милюков на заседании Государственной думы 19 июля 1915 года, «патриотический подъем сменился патриотической тревогой».

К разгрому на фронте прибавилась разруха в тылу. В этом месте хотелось бы задать вопрос Нине Берберовой о масонском следе в Первой мировой войне. Конечно, хотелось бы пополемизировать с ней лично, но время для этого упущено. И все-таки спросим: неужто к масонам надо отнести и Николая II, и Большого Николая, начавших войну с Германией? И многих других государственных деятелей? Не говоря уже о рядовом члене Государственной думы Александре Федоровиче Керенском? Ведь вся великая «масонская тройка», по словам Берберовой вершившая судьбою России, еще далека от власти. К тому же Керенский писал в главе о русских масонах, что они официально порвали связи с международным масонством. Даже если сохранили, то не они повлияли на вступление России в войну с Германией, не верность масонов клятве, даже если она касалась защиты интересов Франции. И возникает еще один интересный вопрос: откуда Берберова брала материалы о русских масонах? Она утверждает, что вообще о масонстве узнала из рукописных фондов Французской национальной библиотеки. Но, как известно, члены этого общества не вели протоколов своих заседаний, даже список членов не был письменно оформлен. Может быть, исключение из этих правил составляла Шотландия, где было известно, «кто – масон и кто – не масон», но только не Россия. Царская охранка, внедрившая своих агентов в партию большевиков, следившая за трудовиками, октябристами, лидера которых А. И. Гучкова, как считала императрица, «следовало бы повесить», и мечтала, чтобы «тяжелое железнодорожное несчастье» прекратило его жизнь – к этой мере наказания позднее она приговорит и Керенского, – но о масонах охранка ничего ей не сообщала, потому что не ведала. Берберова ссылается на дневники русской масонки Екатерины Дмитриевны Кусковой, которая в своем завещании, составленном в Париже, разрешила их обнародовать лишь в 1987 году, и случилось ли это, нам неизвестно.

Прислушаемся к доводам Нины Берберовой, касающимся времени правления Керенского. Заподозрить ее во враждебности к нему нет оснований, они много общались, и, судя по воспоминаниям писательницы, весьма дружелюбно и искренне. Она писала ему в Америку, куда он уехал перед захватом немцами Парижа в 1940 году. Письмо ее хранится в личном архиве Керенского, в русском отделе библиотеки Гуверовского института войны, революции и мира. Вот оно:

«Дорогой Александр Федорович! Простите и простите! Я действительно поступаю с людьми по-свински. Я до сих пор не могу наладиться со временем. Работы так много, что я обо всем забываю и только думаю о том, как бы поскорее добраться до кровати. С тех пор, что мы Вам писали, никаких особенных событий не произошло. И ваши упреки, что мы не думаем о гибнущей родине, излишни. Когда же Вы приедете в Париж? Было бы приятно посидеть с Вами и поговорить „за жизнь“. Я совершенно разучилась печатать на русской машинке, так как 8 часов печатаю на английской. Напишите о себе.

Всегда ваша Нина Берберова».

Очень характерные для Александра Федоровича слова: «что мы не думаем о гибнущей родине». Он до конца жизни размышлял о том, как освободить родину от тирании «кремлевских владык».

Трудно поверить, что он умышленно открыл им дорогу к власти в России, следуя масонской клятве. Но Берберову манит поиск истины, и это понятно, она пишет в книге «Курсив мой» (Автобиография): «…почему Временное правительство летом 1917 года не заключило сепаратного мира с Германией и настаивало на продолжении войны. Ответ этот надо искать в факте приезда в Петербург в июле французского министра Альбера Тома, которому якобы дано было обещание „не бросать Францию“. Эта клятва связывала русских министров с французским как масонов… Даже когда стало ясно, что сепаратный мир мог спасти Февральскую революцию, масонская клятва нарушена не была. Члены Временного правительства Терещенко и Некрасов, остававшиеся с Керенским до конца, принадлежали к той же ложе, что и он сам… Вопрос о причинах, почему именно Керенский, Терещенко и Некрасов настаивали на продолжении войны, начал меня интересовать еще в начале 1930 года и вплоть до этой минуты беспокоит меня и волнует. Я назову пять человек, с которыми вела на эту тему беседы. Я ничего не услышала от них положительного и фантастического, но кое-что, особенно в составлении ими сказанного, приоткрыло мне прошлое, недостаточно, чтобы сделать исторический вывод…»