Бесчестие миссис Робинсон - Кейт Саммерскейл Страница 16

Том прибыл в Рипон-лодж в половине десятого утра 24 марта 1854 года, сухим, холодным, ветреным днем. Он давал уроки Отуэю, теперь девятилетнему, а Изабелла наблюдала за занятиями Альфреда, тринадцати лет, и Стенли, которому только что исполнилось пять. Пока ее сыновья не пойдут в школу, за их образование отвечала она. После занятий с Отуэем она разговорилась с Томом. «Мне стало очень жаль этого молодого человека, — написал она в дневнике, — он был какой-то вялый, подавленный и одинокий. Мистер Робинсон привез его в Рединг и теперь, по-видимому, бросил. Я решила показать ему, что озабочена его положением». Она тоже чувствовала себя покинутой Генри и обреченной на бессодержательную провинциальную жизнь.

В течение последующих трех месяцев сочувственная привязанность Изабеллы к гувернеру своих сыновей сделалась лихорадочной и необходимой. Ее по очереди то увлекала «буря страсти и возбуждения», то настигал «апатичный и горестный» спад, всегда с надеждой, что очередная встреча с ним принесет ответ на ее желания.

Она с таким волнением предвкушала встречи с Томом, словно тот был ее любовником. «Мои мысли часто и с каким-то ужасом возвращались к намеченной встрече с мистером Томом, — записала она без даты, — и тем не менее невыразимое желание влекло меня вперед. Я испытала все возможные средства, чтобы успокоиться, но тщетно». К ее смятению, он на встречу не пришел. «Если бы он испытывал или возвращал мне хотя бы десятую часть моего подлинного интереса к нему, то не отверг бы с такой легкостью мое приглашение. Я была убита, унижена, как часто случалось в других ситуациях, и всерьез кляла возбужденную нервозность и привязчивую пустоту моего сердца».

«Если бы я могла оставить его в покое, — писала она, — если бы только я могла избавиться от тоски по дружескому общению и участию в интеллектуальных удовольствиях, то вполне сносно существовала бы. А так моя жизнь — это сочетание возбуждения, страдания и непоследовательности. Что же мне делать?»

Влечение Изабеллы к Тому не уничтожило ее чувств к Эдварду Лейну, которого она забросала записками и письмами. «Мистер Лейн по-прежнему молчит, — сообщалось в записи без даты, — не ответил даже на мой вопрос: хочет ли он со мной переписываться? Испытала возмущение и изумление. Я полагала, что его друзьям не на что рассчитывать, кроме как на его личное присутствие (которое единственное учтиво и вежливо). С глаз долой — из сердца вон». Похоже, ей не приходило в голову, что молчание Эдварда могло быть намеренным, попыткой отдалиться от влюбленной приятельницы. Как только они с Изабеллой разлучились, его благоразумие вновь заявило о себе. Его письма, когда они приходили, были неизбежно осторожными: позднее он сказал, что Мэри читала каждое слово их с Изабеллой переписки.

Все же Изабелла смутно предполагала, что Эдвард может не отвечать ей взаимностью. «Просмотрела два последних письма мистера Лейна, — говорилось в одной из записей. — Написанное к Рождеству доставило мне много радости, оно так свежо и умно. Но всякий раз, глядя на них, я понимаю, насколько велика разница между робким дружеским чувством, которое он питает ко мне и о котором заявляет, и всепоглощающим уважением, испытываемым к нему мной. Если бы это было наоборот». Такой реалистичный взгляд мало способствовал пресечению ее грез. «В одиночестве и в минуту радости, — писала она, — его голос, его взгляд снова возвращаются, и я тоскую по его обществу. Я страшусь времени, которое уменьшает мою способность нравиться, но нисколько не уменьшает моих страстных и неконтролируемых чувств».

Во сне Изабеллу донимали эротические фантазии, грезы гораздо более насыщенные и притягательные, чем ее серые, пустые дни. «Приняла сны о мистере Лейне за действительность, — написала она 24 марта 1854 года, — и пробудилась с разгоряченным, словно от явных вещей, воображением. Весь день я думала о предметах, заполнивших мой сон. Попеременно то впадала в уныние, то приходила в возбуждение, и день получился бессвязным».

Френологи верили, что сны берут свое начало в участках мозга, высвобождающихся, когда разум спит. Они «проистекают из некоторых участков мозга, отдыхающих менее чем другие, — писала Кэтрин Кроу в «Ночной стороне природы», — поэтому, если допустить истинность френологии, один орган не в состоянии исправлять впечатления другого». Порой этой коррекции не происходит, даже когда спящий просыпается. В работе «Сон и сны» (1851) Джон Эддингтон Саймонс объясняет, как в подобных случаях проснувшийся человек «видит перед собой новый мир, созданный его внутренним существом. С помощью меланхолической способности, рокового дара, присваивать и ассимилировать реальные объекты, воспринимаемые его чувствами, он овладевает ими, нет, освобождает от формы и соединяет их со своим воображаемым творением».

В одном сне Изабелла увидела себя летящей в ночи с Эдвардом Лейном и своими старшими сыновьями Альфредом и Отуэем. Мэри Лейн гналась за ними и настигала, задерживая побег Эдварда; Изабелла, преследуемая Генри и человеком, обозначенным только буквой «К», продолжала бежать. «Никогда ни один из моих снов не захватывал настолько мою душу, — написала она. — Я спешила закончить свои утренние занятия, чтобы записать его в виде рассказа; и весь день не могла забыть о нем, с трудом осознавая, в какой мере это было правдой, а в какой — вымыслом. Боже великий! Что мы за игрушки в руках воображения?» Ее тревожило и возбуждало то, каким образом сны просачивались в ее дни. Ночные видения были фрагментами другого мира, намеками на свободу. «Всю ночь мне снились отсутствующие друзья, романтические ситуации и мистер Лейн, — говорилось в другой записи. — О! Почему сны благословеннее жизни наяву?»

В эссе, написанном в начале 1850-х, Флоренс Найтингейл описала «накопление нервной энергии», которое нарастает в подобных ей женщинах и «при отходе ко сну вызывает у них чувство, будто они лишаются рассудка». Она приписывала насыщенность своих снов собственной «страстной натуре» — брак, думала она, мог бы «по крайней мере спасти меня от зла сновидений». Сны Изабеллы тоже управлялись сильными эротическими желаниями, очевидно, подогревая, в свою очередь, ее литературные амбиции, пробуждая ее утром с желанием занести все это на бумагу. Ее жажда физического контакта выливалась в желание сочинять. «Необыкновенный, романтический сон на рассвете до пробуждения, — писала Изабелла. — Во сне у меня часто появляется мысленный сюжет и основа для романа, с именами, сценами, и все идеально, однако совершенно не связано ни с какими событиями моей жизни, и в тот момент я тоскую по перу скорописца, чтобы все записать».

В тот год одна из романисток, знакомых Изабелле по Шотландии, похоже, полностью перешла в мир фантазий. В конце февраля нагую шестидесятичетырехлетнюю Кэтрин Кроу, давно уже расставшуюся с мужем, обнаружили бродящей по улицам рядом с ее домом на Дарнуэй-стрит, недалеко от Морей-плейс. Чарлз Диккенс сообщил о необычной перемене, произошедшей с миссис Кроу, в письме от 7 марта 1854 года: она «совершенно сошла с ума — и совершенно разделась… На днях ее нашли на улице, облаченную лишь в целомудрие, носовой платок и визитную карточку. Кажется, духи сообщили ей, что если она выйдет в таком наряде, то станет невидимой. Сейчас она в доме для умалишенных и, боюсь, безнадежно утратила разум».