Тридцать шестой - Александр Виленский Страница 16

Значит, здесь какой-то подвох.

Но, как показывает практика, самые хитрые уловки — они же самые примитивные, как правило. Разгадка тайны подразумевает наиболее простой вариант. Когда понимаешь это, то проще простого писать детективные рассказы с лихо закрученным сюжетом. Достаточно придумать преступлению простое объяснение, обставить его таинственным антуражем — и читатель не сможет оторваться от произведения, разве что останется легкое разочарование в конце, но это уже не страшно. Пусть почувствует себя умнее автора, это только полезно.

Впрочем, вернемся к турку.

В этом деле самым простым объяснением является спрятанный внутри сундучка мощный шахматист. Так я начал писать первый из серии очерков, которые стали сенсацией в нашем «Литературном курьере». А всего-то простая логика. Логические рассуждения, и более ничего.

Мельцель всегда демонстрирует внутренности машины в строго определенном порядке. И порядок этот неизменен. Ни разу не было, чтобы после ящичка А он показал ящичек С, а не В. Что говорит нам логика? Что согласно этому порядку внутри мог перемещаться человек, заранее договорившийся о подобной системе с Мельцелем.

Далее. В шахматной партии любой последующий ход обычно не определен. Все зависит от решения самих игроков. Поэтому, даже признав, что действия автомата продиктованы шестеренками, следует тут же признать, что эти действия должны и нарушаться в соответствии с непредсказуемой волей соперника. А этого не происходит. Механизм может реагировать на изменение ситуации, но не может просчитать все ее изменения, кроме уже заложенных в нем механиком. Как быть, если соперник сделает неожиданный ход? Как может машина предусмотреть все неожиданные, нелогичные ходы в мире?

Но предположим, Кремпелен (ах, простите, фон Кремпелен — немцы столь чувствительны к титулам!) и Мельцель действительно гении и просчитали абсолютно все варианты в мире. Это невозможно, но ради чистоты эксперимента — предположим.

Однако и тогда не складывается, и вновь исключительно из-за логики. Действия любого механизма основываются на принципе регулярности. Все должно быть одинаково ровно, думать железо не умеет. А вот реакция турка на ход противника никогда не была регулярной. Иногда он играл быстро, а иногда подолгу задумывался. Если бы в него были заложены абсолютно все варианты, то и выбирать из них ему приходилось бы с одинаковой скоростью. Но скорость-то была разной! А это характерно как раз для человека.

Успех моих разоблачений был оглушительным.

Прежде всего из-за слабости человеческой: ведь проиграть сильнейшему шахматисту гораздо менее обидно, чем проиграть бездушному металлу. «А-а-а! — воскликнули обыватели. — Так там сидел чемпион! Ну тогда понятно, почему он меня обставил!»

Кроме того, в моих статьях, как и в моих рассказах, всегда присутствовал элемент детективного расследования. Каждый читатель отождествлял себя с криминалистом, с Видоком, идущим по следу мошенника. И это льстило читателю, заставляя с нетерпением ожидать следующего номера «Курьера», чтобы вновь погрузиться в мир расследования.

Тираж вырос, редактор был доволен и даже выплатил мне премию (которую я тайком от Вирджинии оставил в любимом пабе), со мной раскланивались на улице уважаемые люди, и я гордился собой, раскрывшим тайну, которую до меня никто не сумел раскрыть.

В масонский зал выставки перестал валить народ: с достойным партнером можно сразиться за шахматной доской и дома, вооружившись стаканчиком ароматного виски да порцией хорошего табачку. При этом совершенно бесплатно. Мельцель как-то сник, даже осунулся, и я был неприятно поражен, столкнувшись с ним однажды у здания мэрии.

Но настоящей причиной моего шока стал не австрияк, казавшийся мне стариком (сейчас я понимаю, что он был ровесником меня сегодняшнего). Шоком для меня стала его французская спутница. Она окинула меня одним-единственным взглядом, только один раз посмотрела мне прямо в глаза, и этот взор я не могу забыть даже сейчас, даже отправившись в мир иной, я вспоминаю о нем, но мне и здесь становится жутко. Смертельный холод пронизывает меня, как пронизывал он героев моих рассказов, обреченных на вечный мучительный ужас.

Жизни моей не стало с того момента. На самом деле я умер тогда, а не сейчас, ибо не было в моей жизни больше ни счастья, ни успеха. Была только Вирджиния, которую вскоре забрал у меня острый, пронзительный взгляд француженки Натали. Я знал, что это она, просто знал. И наверное, так было лучше для нас обоих, ибо не стало у моей девочки с той поры ни любящего мужа, ни брата, а лишь пропитанный алкоголем монстр, жалкий неудачник, которого не интересовало ничего, кроме чистых листов бумаги, пера с чернильницей да початой бутылки дешевого пойла для пущего вдохновения. И тот, кого она боготворила, мог без размышлений бросить ее, пока она захлебывалась хлещущей горлом кровью, и умчаться на ничего не обещающую встречу с издателем в Нью-Йорк, потратив на билет все деньги, что откладывались на лекарства.

Именно тогда я окончательно уверовал в то, что я гений, и именно тогда навсегда перестал существовать человек по имени Эдгар Аллан По.

Но встречу ли я здесь мою Аннабель Ли? Или пронзительные глаза француженки навеки разлучат нас и в этом мире?

Интересно, она вообще никогда не спит? Только тихо выполз я из постели и отправился на кухню, чтобы попить водички, покурить в одиночестве и подумать о своей судьбе, как она приподнялась на локте и внимательно посмотрела мне в спину. Ага, именно так я и почувствовал: смотрит мне в спину. Но все равно вышел из спальни на цыпочках, мол, считаю, что спишь, не хочу будить, я по-прежнему такой же нежный.

А подумать было о чем.

Я все же до сих пор так и не верил в то, что это вообще происходит и происходит именно со мной. Хотя все факты говорили об обратном. Подведем итог.

Деньги на счету совершенно реальные, выползли из банкомата в руки как родные и в чудовищном количестве. Значит, кто-то положил мне на счет семизначную сумму. Охренеть.

Девушка Наташа никогда и ничего не ест и не пьет. Правда, курит, утверждая, что недавно пристрастилась к этому занятию. Очень много знает, рассуждает о фактах, как будто они действительно происходили при ее участии, на сумасшедшую не похожа, причинно-следственные связи прослеживает четко, но как-то очень по-своему. Еще трахается фантастически, сама при этом получает нескрываемое удовольствие. Не симулирует, как это принято говорить.

И ведь чувствует она меня не только в постели. Она ведет себя как жена, с которой прожили лет пятьдесят, настолько она меня хорошо знает. Кофе в стеклянном стакане, чтение мыслей с полуслова, понимание того, что мне надо в каждую конкретную минуту.

Вот что бы сделала любая другая на ее месте сейчас? Простонала бы как будто сквозь сон: «Ты куда, а? Полежи со мной!», и это тоже нормально. А тут, как говорится, прожгла глазами две дырки в спине — и ни слова, ни полслова. Понимает, что мне надо разобраться самому.