Я медленно открыла эту дверь - Олег Дорман Страница 17

Добирались мы долго. Сначала доехали до Сталинабада. Потом самолетом до Куляба. Самолет был маленький – летчик и два пассажира, то есть я и мама. Кабина открытая. От первого в жизни полета я пришла в немыслимое возбуждение – что-то выкрикивала, пела. Мама помалкивала. По-моему, боялась. Мне же не было страшно совсем. Один раз поймала в зеркале взгляд пилота через его огромные очки под шлемом. Он усмехался.

Мы летели низко, я видела даже только-только завязавшиеся арбузы на бахче, пасущихся овец, которые разбегались, заслышав гул самолета, чабанов, провожавших нас глазами. Я пыталась махать им. Они не отвечали. Летчик через переговорное устройство сказал: «Они этого не понимают. У них не принято».

В этом полете я впервые осознала и почувствовала, как велик и разнообразен мир, и запомнила это на всю жизнь.

Стояла весна 1943 года. Мне было девять лет.

Потом показались горы. Неохватные, с белыми вершинами. Я притихла, потрясённая. Мне стало страшно, что мы врежемся в них и пропадем среди этого безмолвного величия. Но самолетик благополучно приземлился на маленьком военном аэродроме.

В Кулябе прожили несколько дней, ожидая оказии. Потом за нами приехали два пограничника, ведя в поводу оседланных лошадей. До Шурабада было около тридцати километров. В долинах потеплело, а горные дороги еще покрывал раскисший снег, и добраться было можно только верхом. Пограничник подсадил меня на лошадь. Я села в седло и почувствовала себя спокойно и удобно, как будто всю жизнь ездила только так. Сразу пустила лошадь рысью, но мама осадила меня – дорога предстояла долгая и нелегкая. Сама она привыкла к лошадям еще на Кавказе. Но я всё равно гарцевала и веселилась, а пограничники похваливали меня. Конечно, мама оказалась права – к концу пути я скисла, стала засыпать и валиться с седла. Маме пришлось, взяв узду моей лошади и обняв меня, поддерживать на весу.

Приехали поздно вечером, в полной темноте. Ночевать нас оставили в клубе, где как раз кончился просмотр фильма.

Так начался последний, самый длительный и стабильный период нашей жизни в эвакуации.

Где-то шла жестокая война, а у нас было спокойно и тихо. Изредка с застав приводили афганских дехкан, случайно забредших через границу в поисках пропавшей овцы или коровы, а то и просто навещавших родственников. Никто из них не признавал границы, которая пролегала по бурной, но мелководной реке Пяндж, – спокойно топали по вспаханной полосе отчуждения. Дехкан допрашивали и, как правило, отпускали.

Правда, помню, как во время просмотра фильма – просмотры бывали по субботам, фильмы часто повторялись, но всё равно собирали почти всех обитателей комендатуры – в зал влетел дежурный офицер и скомандовал: «В ружьё!» Сразу загрохотали стулья, и зал почти опустел. Потом оказалось, что из камеры, обыкновенно пустовавшей и время от времени служившей гауптвахтой, сбежал доставленный днем нарушитель границы. Он почему-то показался подозрительным и был задержан до утра для дальнейших допросов и выяснения личности, что было весьма сложно, потому что документов у дехкан вообще не имелось. Кажется, его так и не поймали, и по комендатуре пополз шепот – шпион! Уж не знаю, так ли на самом деле, но нам нравилось думать, что шпион.

Комендатура находилась километрах в трех от Шурабада. Она была обнесена глиняным забором – дувалом, местами сильно обвалившимся. Внутри – казарма, столовая для солдат, здание штаба, клуб и длинный одноэтажный дом для семей офицеров, выстроенный в виде небольшой буквы п. В крыльях размещались квартиры начальника комендатуры и его помощников. Еще был медпункт, конюшни, питомник для собак, плац и спортивная площадка с турником, брусьями, всякими другими приспособлениями. За столовой находился движок, дававший свет всему поселению. В клубе кинозал, библиотека – мамино царство, красный уголок, где проходили политзанятия и комсомольские собрания, и радиорубка. Отсюда часто вещала мама, передавая местные новости, объявления и приказы, адресованные жителям. Иногда она проводила просветительские беседы, чаще всего связанные с памятными датами. Я очень этим гордилась. Но именно тогда впервые заметила, что мама не выговаривает букву л в середине слов. Каждая передача заканчивалась: «Передавала (или беседовала) политработник Гоубкина». Это меня очень забавляло, и я ее поддразнивала. Мама только усмехалась.

Нам дали маленькую комнату в одном из подъездов, или, вернее, отсеков дома для семей комсостава. В комнате едва помещались солдатская кровать и стол. Я спала на полу, на матрасе, который на день сворачивали и засовывали в угол.

Готовили в коридорчике на столе, стоявшем около окна. У каждой семьи была своя керосинка. Примус считался роскошью, потому что давал более сильное пламя и не так коптил. Правда, его нужно было периодически подкачивать специальным приспособлением, встроенным в нижнюю часть, куда заливалось топливо. У нас он одно время был – кто-то одолжил ненадолго. Я с ним не управлялась.

В коридорчик выходили четыре двери, за каждой жила семья. Напротив нас оказались довольно противные люди – мать и трое детей. Отец появлялся изредка, он был командиром заставы и жил на самой границе. Детей звали не как-нибудь, а Гений (по-дворовому Генка) и Светоч (Светка). Третьего не помню, но тоже что-то в этом роде. Он был маленький и нас не интересовал. Генка был прыщавый и почему-то всегда сопливый. Светка отличалась удивительной вредностью – то ущипнет исподтишка, то ножку подставит, и очень любила говорить гадости за спиной. У них в комнате шел не прекращавшийся скандал, стихавший ненадолго с приездом отца.

Летом вся жизнь протекала во дворе. Здесь готовили на печках, сделанных из вёдер, обмазанных внутри густым слоем глины так, что оставалось только неширокое круглое отверстие, идущее до самого дна. Внизу была прорезана дырка для топлива. Топили кизяком – сухими коровьими лепешками, собирать которые входило в обязанности детей. Бредёшь обычно по высохшему суходолу с мешком и подбираешь. Иногда вляпываешься: с виду лепешка сухая, а возьмёшь за край – там жижа. Потом долго вытираешь руки о быльё, морщась от отвращения.

Вечерами во дворе ставились столы, выносили стулья. Мужчины азартно играли в домино или шашки. Женщины вязали – всё больше кружевные салфетки, без которых не обходился ни один приличный дом, штопали или вышивали и сплетничали. Мы, дети, с криками носились по двору, играя в позабытые ныне игры – казаки-разбойники, салочки, прятки. Мальчишки сражались в пристеночек, камешки. Девочки прыгали в «классики» или через веревочки-скакалки. Никто нас не одергивал, только иногда шикали, когда уж очень расшумимся. Впрочем, зачастую наши игры переносились на спортивную площадку, которая по вечерам бывала свободна, – лазали по веревке, кувыркались на брусьях и турнике, прыгали через «коня». Особым шиком считалось залезть на высокую перекладину – метра три от земли – и ходить по ней, раскинув руки. Я один раз потеряла равновесие и загремела вниз, но упала удачно – на кучу песка.

Были вечера, когда по просьбе друзей я пересказывала прочитанные книги. Вокруг собирались ребята, зачастую подтягивались взрослые и слушали, притихшие.

27