Непобежденные. Герои Людиновского подполья в годы Великой Отечественной войны - Владислав Бахревский Страница 17

Домой возвращался подпольщик Шумавцов, ни о чем не думая, все уже сделано. И вдруг – Толя Апатьев с мешком угля в тачке! Алеша не сбавил шага, но свернул в первый же переулок. Не мог он посмотреть Апатьеву в глаза, будто ничего не произошло.

Произошло. Прежнего Шумавцова на белом свете уже нет. Немцы пока далеко, а в Людинове партизаны, подпольщики…

Запнулся возле крыльца своего дома. Готов был повернуть, да через окошко на него посмотрела Дина.

Длинными сенями шел на ватных ногах. Два часа тому назад он был школьником, старшеклассником. Был сыном, внуком, братом, товарищем Толи Апатьева, другом футболистов. И всё – в прошлом. Даже на маму посмотреть страшно. Она ж не поймет: сын теперь совсем другой. Он человек, избранный государством вести против Гитлера секретную войну.

А у мамы оладушки.

– Поешь, пока теплые.

Алеша черпнул оладушком сметану.

– Слышишь? – испугалась мама.

– Что?

– Гремит.

Положил оладушек, вышел в огород. На краю земли и впрямь вроде бы поухивало. Мама тоже вышла из дома.

– Может, гроза?

– Это война, мама. Ка-но-на-да называется.

Шагнул в сад.

Мама ждала его на крыльце.

– Неужто в Людиново придут? Или все-таки отгонят?

Алеша смотрел на яблони. Для немцев, выходит, сажали.

– Оладушки у тебя вкусные. Пойду поем.

Ел, чтоб только маме в глаза не смотреть.

– Мы немчуру все равно побьем. Били поляков, били французов. Немцев тоже били. На Чудском озере.

Мама охнула:

– Лешенька! Уж очень страшно. От Людинова до Калуги – сто восемьдесят километров и от Калуги до Москвы – тоже сто восемьдесят.

– Километрики, мама, дорого будут немцам стоить.

– Что нам немцы. О Паше сердце болит. Сколько уже полегло! Сколько еще ляжет…

– За Родину умирать не страшно.

– Молчи! – вскрикнула мама. – Не страшно ему… Матерям страшно! Матерям, нарожавшим наш народ. Дай тебе ружье, бегом побежишь стрелять. А пушки землю рвут вместе с людьми. Кто останется с твоей матерью, чтоб защитить ее? А у нее на руках трое.

Алеша опустил голову:

– Прости, мамочка.

Опустил руки, опустил плечи.

– Ты меня прости.

Машина подъехала к дому. Отец – большой, решительный.

– Оладьи? – Ополоснул руки, сел за стол. – Поем, и на завод. Оборудование будем отправлять. Завтра начнем эвакуацию людей. Где малые?

– Татьяне Дмитриевне помогают сад убирать. Хотеевой. Татьяну поварихой взяли в истребительный батальон.

– Ты, Ксения Алексеевна, тоже времени даром не теряй, собирайся, но умно собирайся. Бери самое необходимое. Наш эшелон последний, но будь готовой к отъезду уже через день, а еще вернее будет, что и через час.

Поел, выпил кружку молока, и с оладушком в руке – к дверям. Остановился перед Алешей:

– Совсем тебя не вижу. Как наш Павел-то, Господи!

Впервые у отца этакое с языка сорвалось, Бога вспомнил. Павел то ли в Кирове, то ли под Брянском, а война от Брянска уж очень близко.

Утром за Алешей машина заехала, в машине Григорий Иванович Сазонкин – заводской человек. Контролер ОТК, великий изобретатель.

– Ксения! Алешу на завод беру. Рук не хватает, сама знаешь.

– А мы? – тотчас поднялись малые: Витя, Саша, Дина.

– Вы помогайте матери собираться в дорогу, – сказал Сазонкин. – Берите с собой самое нужное. И об Алешке позаботьтесь.

Повез Сазонкин Алешу не на завод, в лес.

– Я от Золотухина, приказано обучить тебя подрывному делу. Правду сказать, я сам вчерашний курсант. В Брянске меня учили.

Машину Сазонкин отпустил возле болота.

– Здесь комары, но пора их почти миновала. Главное, сюда грибники не ходят.

Через черемушник вышли на моховую поляну. Сухую, а грибы – вот они – красноголовые.

– Не до грибов! – сказал Сазонкин, раскладывая на плащ-палатке странные штуковины. – Это разные типы капсюлей. Знать их надо, как родную мать.

Учеба шла скоростная. На первом же уроке Алеша заложил и рванул первую в жизни мину.

«Первая в жизни мина», – даже головой вскрутнул: мины стали частью жизни.

Вечером Алеша был у Золотухина. Василий Иванович поделился информацией: образован Брянский фронт. Командующим назначен генерал-лейтенант Еременко. Силы фронта – две армии: 13-я и 50-я.

Показывал Алеше, как готовить конспиративную встречу. Тайного тут было немного: точно знай место, имей несколько вариантов отхода. Познакомил Золотухин ученика с азами топографии. Прощаясь, сказал:

– Меня вызывают в Брянск. Продолжай учебу у Сазонкина. В минном деле надо быть мастером.

– В нашем деле даже хорошистов нет, не то что троечников, – Сазонкин обучал Алешу обезвреживать мины. – Отличная оценка – жизнь. Простая философия.

Алеша открутил подряд десять капсюлей. Рубашка мокрая от пота, в глазах вопрос.

Сели на пеньки передохнуть.

– Боюсь, занятие наше последнее, – сказал Сазонкин.

– Не гожусь? Из десяти единожды дрогнул.

– Одного раза довольно.

Сазонкин свернул цигарку, закурил.

– Твое дело – ставить мины. Разминировать нашу землю будем, когда немцы побегут в Берлин.

Лоб у Алеши напрягся, глазами в глаза.

– Вы прямо скажите: гожусь?

– Алешка! Алешка! – Сазонкин вдруг засмеялся, пустил облако дыма. – Ты годишься девок целовать, а мы тебе вон каких невест подобрали.

Дотронулся рукой до мины, нагнуться не поленился.

– Экзамен немцы будут принимать. С Богом, солдат!

Алеша поднялся, постоял.

– Спасибо за учебу.

– С Богом, говорю.

– Вы верующий?

Сазонкин улыбнулся:

– Я – человек русский. Все русские – православные.

Алеша глядел поверх сосен. В облаках синие прорехи. Октябрьские.

– Православные… Слово хорошее.

– Лучше не бывает, – сказал Сазонкин; смотрел он очень хорошо.

– Я пойду… До свидания.

Шел не оглядываясь. Чуть ли не украдкой на ладони взглядывал. Десять обезвреженных мин – десять спасенных жизней. А десять поставленных, замаскированных мин?

По кустарнику продрался к свету. Поле. Показалось что-то не так. И обмер: поле шевелилось. Поле, широкое, просторное… текло.