Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского - Ханну Мякеля Страница 17

4

Когда утром я проснулся в гостиничном номере, я сперва механически встал и направился в ванную и только потом начал вспоминать, что произошло ночью. Мы с Антти попарились и немного посидели и поговорили, а время просто летело. Пока я не приехал на такси в гостиницу. И сразу же в нижнем холле я натолкнулся на знакомую фигуру. Успенский стоял в проходе между ресепшн и ночным клубом. Он проснулся и заметил, что один, очевидно, испугался и пошел меня искать. А когда не нашел, принялся действовать и попытался попасть в ночной клуб, куда его, однако, не пустили.

Теперь Успенский сиротливо клевал носом и ждал. К счастью, я пришел.

— Пойдем спать, — сказал я и объяснил, что после нашего расставания я побывал еще в сауне у Антти.

Успенский только смотрел. Он думал о своем. И я тоже. Я осознал, как именно финн выполняет обязанности хозяина, когда отделываются от гостя и продолжают дальше своей компанией; язык тогда знакомый, все знакомое. И на душе, опять же, хорошо.

— Пошли в ночной клуб, — вдруг сказал Успенский. Подобралось словечко и из английского: «найтклаб».

Правда, и такой визит следовало бы нанести. Но, неудобно признаться, я не согласился. Да мы туда бы и не попали.

Я схватил Успенского и повел его в лифт. Наши номера были рядом, я смог открыть его дверь, и мы продолжали разговор. Он не хотел спать, а я хотел. И сказал, что теперь ему нужно просто остаться в своем номере и лечь спать. Пришлось.

— Это ты распоряжаешься? — спросил Успенский и уставился на меня.

Я внезапно действительно ощутил усталость и был немного нетерпелив.

— Я, — ответил я твердо и повелительным тоном.

Это была ошибка. На столе стояла бутылка, раньше в ней был коньяк. Теперь она была пуста. Успенский схватил ее и швырнул о стену, прежде чем я успел что-либо сделать.

Произошло то, чего и следовало ожидать. Бутылка разбилась. Но не на несколько осколков, а на тысячу стеклянных брызг. Казалось, вся комната полна стекла.

Теперь, в свою очередь, рассердился я. Схватил Успенского, повалил его на кровать, прижал к матрасу, набросил сверху одеяло и сказал:

— Ты останешься тут до утра, не будешь шевелиться. Иначе тебе придется плохо. — И для пущей убедительности добавил: — Если нет, я убью тебя.

Так оно и началось, наше взаимное обращение на «ты». Не совсем по протоколу произошло это отбрасывание титулов. И фраза была немного крепковата, но у выросшего на улицах Каллио (район в Хельсинки) такое вырывалось как бы само собой: язык детства И, к сожалению, иногда все еще вырывается.

— Понимаешь? — спросил я строгим голосом.

Успенский кивнул. Одеяло было натянуто до ушей, глаза блестели в сумраке. Он вдруг показался совсем маленьким, робким пугливым зверьком. Я пообещал, что вернусь утром, еще раз взглянул на него, закрыл дверь и затем пошел как ни в чем не бывало спать. Случившееся я уже не мог изменить, и усталость валила с ног. Главное, что Успенский был теперь в своем номере.

Все это рассказал мне начинающийся день, который равнодушно возвратил память и воспоминания. Я быстро побрился и умылся. Что делать, с чего начать? Ключ от номера Успенского я взял себе и поэтому сразу попал к соседу. Я не вполне представлял, чего ожидать, но во всяком случае не этого: Успенский лежал в точности в той же позе, в которой я его оставил. И уже проснулся. Те же блестящие глаза, тот же ожидающий взгляд ребенка.

Было утро и новая благодать (перифраз первой строки хорала 547 из книги хоралов, восходит к тексту ветхозаветного Плача Иеремии: «Милосердие Его обновляется каждое утро». В современном финском фраза может выражать надежду на лучшее будущее).

Утро вечера мудренее, гласит и русская пословица. Итак мы приступили к делу. Я позвонил на ресепшен и попросил прислать в номер уборщицу, рассказал, что произошло. Рассказывать было немного боязно, но пришлось, ведь все выяснилось бы в любом случае. Однако стеснялся я напрасно. Явно такое случалось не первый раз, когда в этой гостинице швыряли бутылку о стену: для уборки сразу была обозначена четко определенная цена.

Немного подумав, мы отправились на завтрак. Я сказал своему пленнику, что он опять свободен в передвижениях. Попросил прощения за свою суровость, и мы начали разговаривать о том, о сем. Успенский, испуганный своим поступком, поначалу был словно в коме, но постепенно ожил, когда увидел, что за осколками не последовало ничего, кроме платной уборки — ни попреков, ни милиции, ни сообщения в посольство. Это была моя глупость, что я отправился париться и оставил его одного. Я сказал это Успенскому, и он попытался поверить в мое раскаяние.

Встав с постели, он, помимо посещения ванной, успел сделать еще кое-что. Это выяснилось, когда я однажды гораздо позднее увидел в Москве на рабочем столе Эдуарда осколок зеленоватого стекла. «Что это?» — удивился я. И за Эдуарда мне ответил Толя. Он рассказал, что осколок — это сувенир из первой поездки в Финляндию, от разбитой коньячной бутылки, и напомнил о том, как Эдуард сопротивлялся моему давлению. Осколок представлял собой, таким образом, доказательство и знак победы.

Этого никто из нас еще не знал, по крайней мере, я. Атмосфера некоторое время была неловкой, и Успенского удивляло то, что я больше не сержусь, он в конце концов заговорил вслух. Я рассказал, что я вспыльчив, но при этом и отходчив. Во всяком случае наступил новый день, уборщица прибирала, пылесос шумел, а номер, когда мы вернулись после завтрака, был как вылизанный. Так что все было хорошо: мы живы, а впереди новая программа. Антти скоро заедет за нами на машине, и мы отправимся в сторону Куусамо. Нужно же Успенскому увидеть Куусамо, раз уж все равно оказались на севере, планировал Антти.

В декабре ночь на севере действительно долгая, хорошо еще, если днем случится проблеск света на несколько часов. В сумраке мы отправились в путь. Стоял сильный мороз. Но у Успенского все-таки новая меховая шапка, которую мы для этой надобности купили. Она была роскошная и сидела на голове так, что Успенский отчасти исчез под ней.

Хуже мороза было то, что жалкий вентилятор «Датсуна» не справлялся с поддержанием прозрачности окон. Пар от дыхания замерзал на боковых стеклах, а в конце концов и на лобовом стекле. Пассажир не видел ничего, водитель еле-еле различал дорогу. Антти то и дело сцарапывал скребком замерзший пар со стекла, он ледяными иголками сыпался на пластик. Пейзажей почти не было видно. А если и было, так только белый наст и гнущиеся под тяжестью снега деревья. Такого было предостаточно.

Но Успенский не обращал внимания ни на это, ни на происходящее вокруг него. У него было другое занятие. Я еще в Хельсинки подарил ему на обратный путь запрещенные в Советском Союзе книги, из которых он выбрал написанные вдовой Осипа Мандельштама Надеждой «Воспоминания». Они были изданы американцами по-русски. «Otava» тоже опубликовала их в переводе на финский под названием «Ihmisen toivo» («Надежда человека»).

Хорошее название для этой книги, придуманное Пааво Хаавикко, если не ошибаюсь. Да нет, не ошибаюсь. Ничего другого, кроме надежды, и жены, и стихов, у Осипа Мандельштама и не было. Когда не осталось уже ничего, даже тогда стихи и поэзия поддерживали в нем жизнь. Пока Сталин не решил победить и силу поэзии. А что Отец народов решал, сотни и тысячи его пособников воплощали в реальности.