Элоиза и Абеляр - Режин Перну Страница 17

На память приходит и еще один образ, который множество раз фигурирует в средневековых сказаниях и на средневековых гравюрах, а именно образ поруганного и осмеянного Аристотеля, в «честь» которого спустя сто лет нормандец Анри д’Андели сочинит преисполненную лукавых насмешек небольшую поэму (лэ); знаменитейший из философов там выступит в роли мужчины, порабощенного женщиной и покорно исполняющего все ее капризы, вплоть до принятия самых смешных поз, выражающих крайнюю степень уничижения.

Встретив Элоизу, Абеляр на собственном опыте познал, что существует нечто, способное обезоружить логику. Он полагал, что опасаться ему нечего, и вот, однако же, приключение, в которое он столь безрассудно «ввязался», дабы удовлетворить то, что сам считает влечением низшего порядка в человеке. Оказывается, это приключение начинает сразу же наносить ущерб и вредить его славе, а ею он дорожит превыше всего. И открывают ему глаза на сие плачевное обстоятельство именно его ученики. «Сколь велика была печаль, сколь горестны были жалобы моих учеников, когда они заметили, в каком состоянии я пребываю, нет, что я говорю, когда они обнаружили помрачение моего рассудка, — это едва ли можно себе вообразить».

Итак, ночи посвящались любви, дни — работе, но главными были ночи. Пребывая в нетерпеливом ожидании того часа, когда начнут тушить огни, когда в доме, погруженном во тьму, воцарится тишина, той минуты, когда можно будет, проявляя осторожность, проскользнуть по коридору и по лестнице к двери, что открывает доступ в сад наслаждений, Абеляр писал и писал любовные стихи.

«Да будет угодно Господу, чтобы ночь никогда не кончалась, чтобы нам с моею подругой никогда не ведать разлуки, чтобы ночной дозорный не увидел никогда ни зари, ни дня… О, Боже, увы! Как рано приходит рассвет».

Многие поэмы и стихи, написанные в тот период, посвящены рассвету, столь жестокому к влюбленным; так называемая утренняя серенада альба («обада», так звучит это название по-французски) станет излюбленным жанром в поэзии трубадуров и труверов; широкое распространение получит и тема «неудачливого завистника», сплетника, завидующего счастью влюбленных.

«Злокозненные сплетники начеку, дорогая, дабы нас подстеречь».

Кстати сказать, сплетники и завистники не сыграли никакой роли в истории Элоизы и Абеляра. Да, их было немало в окружении каноника Фульбера, и они нашептывали ему о недостойном поведении его племянницы и ее учителя. Но он долгое время отказывался видеть то, что для всех было уже очевидно. Любовь Фульбера к племяннице, его доверие к философу, оправдывавшееся той незапятнанной репутацией, которой Абеляр пользовался прежде, были непоколебимы. Надо учитывать тот факт, что Фульбер принадлежал к разряду натур цельных, к разряду людей, которые любят и ненавидят искренне, чьи чувства не ведают нюансов, — такие люди либо даруют кому-то свою любовь и дружбу, либо проникаются совершенной враждебностью, причем раз и навсегда.

Любовные песни Абеляра способствовали тому, что имя Элоизы было у всех на устах, уроки, даваемые им в школе, несли на себе явный отпечаток того, что наставник юношества пребывал в смятении от обуревавших его чувств, и это было и видно и слышно его ученикам и, вероятно, на острове Сите, по крайней мере в кругу школяров и школьных преподавателей только и говорили об этой скандальной, почти открытой, нет, даже чуть ли не «афишируемой», то есть выставлявшейся напоказ любви, о которой Фульбер не хотел слышать и которую он не желал видеть, хотя о ней уже было всем известно. Абеляр не преминул по поводу Фульбера привести сентенцию святого Иеронима: «„Мы всегда последними узнаем о язвах, поражающих наши семейства, мы пребываем в неведении относительно пороков наших детей и наших жен, когда они уже стали всеобщим посмешищем“. Но столь благостное состояние не могло длиться долго. То, что известно всем, не может оставаться скрытым от кого-то; именно это и произошло с нами несколько месяцев спустя».

Далее Абеляр уточняет: с ними произошло примерно то же, что произошло, как известно из мифологии, с Марсом и Венерой (небожителей застали врасплох, когда они предавались любовным утехам). В то время все были знакомы с «Искусством любви» Овидия, можно смело утверждать, что Абеляр недвусмысленно дает понять: его с Элоизой, так сказать, «застали на месте преступления».

Застал их, без сомнения, сам Фульбер, потому что Абеляр восклицает: «Какую душевную боль испытал ее дядя при сем открытии!» И действительно, можно себе представить горе и ярость несчастного каноника, убедившегося, что рухнули все его надежды, что жестоко обмануто его доверие, питаемое к любимой племяннице; можно себе представить его горестное изумление, когда ему столь жестоким образом открылась правда, и его потрясение при мысли о том, что он сам, своими руками подготовил ловушку, в которую попалась Элоиза; можно легко себе представить, какую он ощутил злобу — по силе равную тому великому почтению, что он испытывал к Абеляру прежде.

Без особого труда можно себе вообразить, что последовало тотчас же за этим разоблачением. Для начала Абеляр был немедленно изгнан из дома Фульбера. Вот тогда-то он впервые начинает писать так, что у нас создается впечатление: он действительно любит. Все, что было прежде: любовные стихи, чувство тоски и скуки, возникавшее во время лекций по диалектике, — все это могло быть лишь результатом совсем новых, неведомых прежде чувственных радостей. Разлука с возлюбленной открывает для него самого нечто неожиданное: теперь им движет чувство, которое сильнее его. Войдя в дом Фульбера циником, жуиром, то есть искателем телесных наслаждений, Абеляр выходит из него истинным влюбленным: «Какое горе для влюбленных, вынужденных расстаться! Каждый из нас стенал не из-за своей участи, а из-за участи другого, каждый из нас оплакивал не собственное несчастье, а несчастье другого». То чувство, которое Элоиза ощутила внезапно и сразу, с первого взгляда, у Абеляра возникало постепенно, поэтапно; беспристрастный, четкий самоанализ, привычный для Абеляра, очень ясно свидетельствовал о том, что Абеляр совершал восхождение от простой, чувственной, физической любви к гораздо более глубокому, возвышенному чувству, захватившему все его существо; от того чувства, что древние называли «эросом», к тому, что они именовали «агапе»: «Разлука только усиливала слияние наших сердец: лишенная всякого способа удовлетворения, наша любовь разгоралась все более и более».

Без сомнения, Абеляр поселился где-то на острове Сите, где он, кстати, продолжал преподавать. Они с Элоизой, подобно Пираму и Фисбе, подобно Тристану с Изольдой, с изощренной хитростью влюбленных изобретали тысячи способов для того, чтобы если не видеться, то хотя бы переписываться.

«Как влюбленные, испытавшие много горя, они прибегали ко множеству хитрых уловок, чтобы иметь возможность встречаться, говорить, обмениваться письмами и забавляться».

Эти уловки, эти хитрости, столь свойственные влюбленным, — вот еще тема, хорошо знакомая поэтам той эпохи, от которых не ускользнули ни одна подробность, ни один из оттенков любви. Быть может, помощь какой-нибудь сообщницы-служанки, быть может, система заранее оговоренных условных знаков позволяли Абеляру и Элоизе украдкой обмениваться нежными словечками. Кстати, если Элоизе, как и Абеляру, приходилось опасаться гнева Фульбера и всячески обманывать его, поскольку он следил за племянницей, то надо заметить, что влюбленные теперь нисколько не стеснялись «третьих лиц», то есть учеников Абеляра и знакомых. «Мысли о пережитом позоре делали нас нечувствительными к позору». Так как каждый и всякий теперь говорил о них во всеуслышание и в полный голос все, что прежде произносилось шепотом, то они сами стали совершенно свободны от всякого стыда.