Евреи в русской армии. 1827 - 1914 - Йоханан Петровский-Штерн Страница 17

Характерная черта всех рассуждений «Маханэ Исраэль» — уважение к государственному закону и армии, безусловное понимание необходимости прохождения евреями военной службы, сознание приоритета военного устава. Смекалка, маленькие хитрости (хитхахмот), к которым солдат мог прибегать, дабы соблюсти требования традиции, были хороши лишь до тех пор, полагал Хафец Хаим, пока они не противоречили законам государства (в оригинале, разумеется, — «законы царя»). В конечном счете для еврейского солдата служба важнее: если у него никак не получалось исполнять в армии обряды веры, ему следовало помнить, что армия — особь статья, там одно лишь желание исполнить заповедь засчитывалось за исполнение. Кроме того, солдату полезно было знать, что у царского слова свой особый вес и смысл: поэтому нарушение иудейского закона, вызванное исполнением царского приказа, не рассматривалось как нарушение.

Контекст, в котором Хафец Хаим вынужден был объяснять, как еврейскому солдату воспринимать свое стремительное врастание в армейский быт, аккультурацию и утрату еврейских ценностей, вполне понятен. Очевидны и причины, заставлявшие Хафеца Хаима формулировать постулаты особого рода символической традиции, временно заменяющей традицию реальную. Но при этом совсем непонятно, почему Хафец Хаим с такой настойчивостью требовал от еврейских обществ помощи, а от солдата — общинного мироощущения. Ответ напрашивается сам собой: к моменту написания книги еврейский солдат оказался в такой степени оторванным от привычного образа жизни, а общины — настолько угнетены собственными экономическими проблемами, что им было не друг до друга. Брешь между ассимилирующимся еврейским солдатом и замкнутым на себе еврейским обществом стремительно разрасталась, и маленькая книжечка Хафеца Хаима вряд ли могла заделать эту брешь. Тем не менее свою скромную задачу книга выполнила: если верить биографу Хафеца Хаима, он получал благодарственные письма от читателей книги — еврейских солдат, сражающихся на русско-японском фронте, т. е. почти четверть века спустя после выхода книги в свет. С другой стороны, книга косвенным образом зафиксировала завершение важного этапа в формировании русско-еврейского менталитета, для которого патриотизм и законопослушание оказались в числе первостепенных составляющих.

С первых лет несения воинской повинности до последней четверти XIX в. отношение евреев к службе в армии претерпело значительные изменения. Еврейство России, будучи в начале XIX в., по сути дела, все еще польским еврейством, изо всех сил сопротивлялось николаевской рекрутчине. Исполнение воинской повинности натурой было воспринято еврейскими обществами как тягчайшее бремя. Николаевская администрация сделала все от нее зависящее, чтобы внушить еврею страх перед армией, ненависть к рекрутчине — тем более, что сама мера была задумана как способ борьбы государства с ростом еврейского населения и еврейской хозяйственной деятельностью. В этом смысле николаевский замысел удался лишь наполовину: правительство не смогло ни ограничить рост еврейского населения, ни подавить хозяйственную деятельность евреев, хотя многие еврейские общины были доведены рекрутчиной до полного разорения.

Николаевский период вряд ли способствовал установлению новых форм взаимоотношений между армией и евреями России. Переосмысление места и роли армии появилось позже — с началом эпохи Великих реформ, когда передовая еврейская мысль призвала евреев отнестись к воинской повинности как к залогу будущего равноправия и когда сами военные впервые взглянули на еврейскую общину с общегражданских позиций. Характерно, что трансформация сознания оказалась глубокой и повсеместной: во вторую половину XIX в. даже самому традиционному из евреев служба в армии представлялась долгом перед отечеством, тогда как для прагматически мыслящего военного среднего уровня толерантное отношение к евреям оказалось sine qua non обстоятельством нормального армейского быта. Возможно, эта трансформация — отнюдь не окончательная и не необратимая — и объясняет тот факт, что армия не принимала никакого участия в еврейских погромах 1881–1884 гг.

В этой главе мы бегло коснулись проблемы рекрутских наборов с «общинной» точки зрения только для того, чтобы подчеркнуть: перед нами бездарное чиновничье администрирование и кагальное самоуправство, отражающие дореформенные отношения государственных и еврейских институций. Это — отдельная большая тема, достаточно освещенная в еврейской историографии. То, что евреи (как и поголовно население империи в дореформенную эпоху) не любили армию с ее двадцатипятилетней службой, — не великое открытие. Гораздо важнее понять, что после 1827 г. евреи оказались братьями по рекрутчине русскому крестьянству, несшему основное бремя воинской повинности. Кроме того, как мы увидим в дальнейшем, армия приблизила к евреям русскую историю, сделав их полноправными участниками русского исторического процесса. С другой стороны, для нас важнее посмотреть на происходящее в армии не общинными, но армейскими глазами. Перефразируя Хемингуэя, на вторую неделю службы различие между теми, кого взяли по рекрутской очереди, и теми, кого сцапали ловчики и обманом сдали в рекруты, бесследно исчезало. Для еврейского рекрута начиналась совершенно иная жизнь.

Мои милые и дорогие папаша, Евочка и деточки! Более восьми дней В[ам] не писал только потому, что нет что писать и теперь тоже ничего такого нового нет, я слава Богу здоров и даже поправился, но жизнь однообразное и скучное. Мы окружены часовыми, так что пойти куда-нибудь без разрешения и без сопровождения часового нельзя, понятно я подразумеваю пойти в город, а в лагерях мы ходим свободно куда угодно. Говорят, что на будущей неделе нас отправят в другое место, куда неизвестно, но письма которые получится нам переотправить, многих уже отправили, теперь нас разместили по баракам по национальностям, так что евреев отдельно, здесь нас евреев человек тысяча и мы здесь завели вполне еврейскую жизнь молимся три раза в день и я говорю «Кадиш», адрес пишите как я здесь пишу на обороте, но на те адреса тоже получится, я в Америку тоже посылаю писем, и я от Вас не имею пока никаких писем и я считаю уже минуты когда получу, другие пленные уже получили но я тоже наверно получу, сердечный привет семейство Щербаковых и всем родным и знакомым. Будьте здоровы. Целую вас, Ваш Захар.

Это письмо Захар Радчик, русский солдат еврейского происхождения, послал своему отцу Залману в Екатеринослав из австрийского лагеря для военнопленных в самом начале Первой мировой войны. Письмо Радчика — любопытный документ. Из него ясно, что и Залман, и его семья органично ассимилировались в русскую культурную и языковую среду. Щербаковы, ближайшие друзья Радчиков, — единственные, о ком упомянуто в письме, — по всей видимости, семейство православное. Обиходным языком Радчиков был русский, не идиш. Обращаясь к своей жене, Залман Радчик называл ее русифицированным уменьшительно-ласкательным вариантом ее имени. Письмо Залмана написано на более-менее правильном русском языке, правда, не без ошибок и ляпсусов, восходящих к полузабытому идишу («я в Америку тоже посылаю писем»). В то же время Залман — типичный представитель традиционного еврейского мира. Он был счастлив оказаться среди соплеменников — еврейских солдат, взятых в плен на австрийском фронте. Военнопленный Первой мировой, Залман всерьез беспокоился о своем большом семействе. Он писал письма родным в Екатеринослав и даже в Америку. Вести «вполне еврейскую жизнь» означало для него ежедневно отправлять обряды иудейской религии, а не вести социалистическую пропаганду среди нижних чинов. Он считал своим долгом читать поминальную молитву (кадиш), вероятно, по покойной матери (ее имя в письме не упомянуто). Ассимиляция в русское общество и интеграция в армейскую среду не изменили важнейших этнических черт Радчика: он был и остался русским Моисеева закона, человеком двух культур, в равной степени ему принадлежащих.