История моей смерти - Антон Дубинин Страница 18

А исповедался я последний раз — уши при этой мысли превратились в два огненных лопуха — год назад. А без исповеди причащаться запрещено. Это знает каждый, кто с детства имел дело с отцом Бонавентурой.

Я даже споткнулся от этой мысли, и тут обнаружил, что горбатый кроха уже получил свое и отошел в сторонку, а я стою как раз перед страшным настоятелем. И тот, выставив вперед острый подбородок, смотрит на меня как раз таким взглядом, как я и боялся. А за мною уже никого нету, потому что я последний.

Но отец Бонавентура ничего не спросил. Просто помедлил пару секунд — а потом сказал: «Тело и кровь Христова», как подобает, и протянул мне смоченную в вине облатку. Вино капало с нее обратно в чашу, как… как кровь. Я схватил тонкий хлебушек ртом, задев губами сухие пальцы священника, и едва не подавился, забыв ответить «Аминь», и ответил уже проглотив. Во рту не осталось почти никакого вкуса, только кусочек облатки прилип к нёбу, и я отступил назад, ощупывая его языком. Я сделал это! Остальное — неважно.

Монахи снова пели, но я едва слышал. Бухнулся на свою заднюю скамью и так сидел, а в ушах ухала кровь. Отец Бонавентура еще что-то говорил, все встали (и я вместе со всеми), он всех благословил — ну же, ну же, думал я лихорадочно. Отпуст, скажи отпуст, мне надобно спешить… Витражные окна слегка посинели изнутри в прозрачных своих частицах, или мне просто казалось, что начало светать? К рассвету я должен быть дома. Потому что обещал.

Наконец он сказал — «Идите, месса совершилась», монахи снова запели, но я больше не мог ждать. Стремительно выскочил наружу, по пути крестясь, и ночной воздух показался лаской для моих горящих щек.

Я забрал коня, ждавшего у коновязи. Привратник выскочил откуда-то у меня из-за спины, наверное, из церкви; и в тот самый миг, как я поднялся — вспрыгнул — в седло, зазвонили колокола. Я даже вздрогнул от неожиданности.

— Какой сегодня праздник? — спросил я у монаха, возившегося с засовом.

— Наш престольный, день святого Мартина, — ответил тот уже мне в спину, потому что я сразу выслал скакуна в рысь. Ор пошел крупно и ровно, и темный ветер пахнул мне в лицо молодой травой и еще чем-то, не камнем монастыря… наверное, просто жизнью.

На небе не намечалось ни малейших признаков рассвета — напрасно я так волновался. Позади звонили колокола. Я скакал очень радостно, теперь твердо зная, что одержу победу и буду жить, но чем ближе к дому, тем больше эта мысль отцветала и теряла краски. Как будто я забыл что-то очень важное… За чем, может быть, еще не поздно вернуться.

Дать денежку привратнику? Да, следовало бы, только я не взял с собою ни гроша. Поговорить с отцом настоятелем, спросить, добрался ли до него мальчик-гонец? Да какое это теперь имеет значение — все равно завтра поединок, от него зависит ход осады. Впрочем, какое там завтра, уже сегодня. Небо из черного делалось темно-темно-синим, как витражное стекло. Через несколько часов я буду биться на Божьем Суде с колдуном.

И вдруг я вспомнил, как раз в тот миг, как мой конь слегка споткнулся. Исповедаться… Я причастился без исповеди.

Вроде бы маленькая вещь — а мучила, как камешек в сапоге. Но не возвращаться же, в самом деле! Кроме всего прочего, я боялся отца настоятеля. Мне уже хватило на сегодня его взгляда. И не будет же он после этого еще раз причащать меня! Я что-то такое помнил, вроде как дважды в день принимать Святые Дары запрещено. Так что не успел — значит, опоздал, довольствуйся тем, что есть.

Да и разве я сильно нагрешил за этот прошедший год? Ничего особенно дурного, кажется, не сделал, только печалей было много — смерть отца, отказ Алисы, разлука с Роландом… Разве что постился без особого тщания. Сегодня вот, например, ел на ужин олений бок. Но это мирянам прощается, особенно если они в разъездах или в беде; это все мелочи. Я весь год был то в беде, то в разъездах.

Или все-таки… Отец, прости меня, и еще что-то было, смутные тени, которые на скаку и не разглядеть. Небо светлело уже видимо, и ужасно хотелось пить и есть. Чем дальше за спиной оставался монастырь — а до него часов пять быстрой езды — тем яснее становилось, что все я сделал правильно. По крайней мере, настолько правильно, насколько мог.

Я уже сильно опасался опоздать. За одну ночь обернуться до церкви и обратно все-таки трудно; и наш холм, коронованный стеной, показался впереди уже на фоне яркого рассветного неба. За спиною у меня всходило солнце, и росная высокая трава чиркала по правому моему сапогу, оставляя мокрые полосы. Я снова успел, подумал я, беспрепятственно въезжая по склону вверх; конь тяжело дышал, но сам я почему-то не устал — только чувствовал горячечное возбуждение, вроде хмеля. Полчаса отдыха, и что-нибудь съесть. И попросить Овейна принести и подготовить мой доспех. И тут я вспомнил еще что-то, из-за чего слегка пошатнулся в седле: Рейнарда дома нет. Он отбыл к сэру Руперту… Как я сказал… И его не будет рядом, когда придет время драться.

Но все-таки я чувствовал себя хорошо. Если не Ланселотом, то по меньшей мере сэром Мердоком. То ли это Святые Дары меня так укрепили, то ли знание, что из нас с Этельредом прав все-таки я — но чувство силы и правильности было со мной, и терять его я не собирался. Даже заткнул сэра Овейна, попытавшегося в очередной раз сказать мне речь, что еще не поздно отказаться. Кастелян, тяжело вздыхая и бормоча себе под нос — то ли ругательства, то ли молитвы — принес доспехи, над которыми он и без того просидел всю ночь, проверяя, не ли в них какой червоточины. Крепки ли ремни шлема, хорошо ли сгибаются наколенники, все ли шарниры ходят легко, нет ли вмятин на кирасе… Но все было хорошо — за исключением того, что это не мой доспех, а отцовский.

Теперь я сомневался в своем выборе оружия — меч и щит. Может, копейная сшибка была бы надежнее? Этельред не казался особенно хорошим всадником. Про себя я, впрочем, знал наверняка, что мечник из меня лучше, чем копейщик. Только я все-таки привык к легкой кольчуге, хотя и знал, что против Этельреда в полном доспехе столь слабая защита не поможет.

За воротами затрубил рожок — это Этельред прислал гонца. Не знаю уж, зачем — разве что поиздеваться; вряд ли предполагалось, что я забуду время или место поединка. Я к гонцу не вышел, также и сэр Овейн; с этим солдатом поговорил через ворота кто-то из егерей. Я не слышал разговора, но надеюсь, егерь удержался и не обложил его по матушке. Мне хотелось оставаться куртуазным и правильным до последнего. В том была моя единственная надежда… на победу.

Солнце уже взошло в безоблачном небе, и его алое пламенное лицо смотрело как раз в комнату, где Овейн меня облачал в доспехи. Я смотрел на солнце, хотя глаза сочились слезами, и упорно думал, что все хорошо. В животе у меня лежал хороший кусок мяса, который заставил съесть кастелян. А вот вина он мне не дал ни глотка — даже чтобы запить еду. Только глоток воды, совсем маленький, хотя сухое мясо в горло не лезло.

В поддоспешнике было очень жарко. Хорошо еще, что у меня хватило ума не назначить бой, например, на полдень! Хотя на самом деле ум тут ни при чем, я просто назвал первое время, какое пришло в голову. Сэр Овейн суетился вокруг, прилаживая ту или иную часть доспехов; отцовские латные ноги оказались мне отчаянно велики (почему я не Рей?), и он оборачивал мою тощую лодыжку тряпками, чтобы поножь не вертелась, и затягивал ремешки изо всех сил.