Смута - Владислав Бахревский Страница 18

Подумал о Боге. И ужаснулся дерзости, и сказал, теряя волю:

– Можно ли царством править одною ложью…

Затылок стал тяжел как гиря. Хотелось в постель, в лебяжье тепло, в царственную негу, но пошел в храм, отстоял вечерню и полунощницу.

Утром приехал в Сергиев монастырь гонец от войска.

– Самозванец жив. В Путивле сидит. И вместе с ним, с Дмитрием Иоанновичем, сидит в Путивле беглый чернец и чародей Гришка Отрепьев.

14

Переменилось кремлевское житье. Хлеб на царском столе и тот черствый, блюда – разогретые объедки.

– Все можно проесть! Само Царство Божие! Чем он плох, пирог откусанный? Не змея же его кусала. Еще вкусней, чем свежий.

Царевич Федор, слушая отца и ни в чем ему не переча, брал надкусанный пирог, ел, не испытывая брезгливости. Отца было жалко.

После обеда государь, взяв наследника за руку, отправлялся по кремлевским кладовым смотреть замки и запоры. Ни единого часа без Федора не мог прожить, даже на послеобеденный сон укладывал в своей опочивальне.

– Царевичу полезно движение. У него нездоровая полнота и бледность. Ему бы на охоту, – осторожно советовал Борису личный доктор.

– Один сын все равно что ни одного сына. Я во всякий час могу вспомнить важное, что должно знать царствующему. У меня времени нет жить вдали от моего наследника.

После дневного сна сидели в Думе, обговорили, как принимать посла английского короля Якова, слушали гонца из-под Кром. Война шла долгая, непонятная. Десятки тысяч не могли рассеять какие-нибудь две-три тысячи. Деревянную стену Кром сожгли пушками, но воевода Михайла Салтыков на приступ не решился, наряд от города отвел.

– Изменник, – прошептал Годунов белыми губами.

– Нет, государь, – возразил гонец. – Казаки, что сидят в Кромах, в землю зарылись. Пушками земли не переворотишь.

– Как же все медленно у нас делается! – Годунов сокрушенно покачал головою, и шапка Мономаха съехала набок, сверкающий огонек на кресте замигал и погас. – Меня иной раз сомнение разбирает, живем ли мы все. Может, спим?

Борис среди своих позволял себе разговаривать в венце.

Сошел с трона, Федор тотчас покинул свой, меньшой, стоявший возле царского.

– Некуда деть себя, – шепнул Борис сыну, ловя ртом воздух, как задохнувшаяся подо льдом рыба, чуть не бегом выскочил из дворца на морозный воздух. И тотчас начал покашливать, но во дворец идти – как в немочь. Побрел к Ивану Великому, к дитяти своему, в небеса устремленному.

На крыльце колокольни, невзирая на холод, сидела, кушала пирожок с клюковкой провидица Алена. Борис запнулся, увидя юродивую, повернул было, но Алена поднялась навстречу, протягивая пирожок и уговаривая ласковым, теплым, как печурка, голоском:

– Скушай на прощание! Авось вспомнишь Алену. Скушай!

– Отчего же на прощание? – Борис смотрел на юродивую через плечо, приказывая себе уйти и не уходя.

– Кисленько, с ледяшечкой. Тебе-то, чай, жарко будет.

– Где жарко?

– Да там! – Пророчица вздохнула, и глупейшая улыбка расползлась по мокрым ее губам.

– Что ты такое говоришь, Алена? – укорил юродивую Борис.

Она уронила пирожок в снег, подняла, ткнула царю в руки.

– Ешь! Скоро уж ничего тебе не надо будет.

– Скоро?

– Скоро.

Алена заплакала и села на ступени. И Борис заплакал. Такой он был старый, так дрожал, что у Федора губы свело до ломоты – ни слова сказать, ни всхлипнуть.

– Озяб! – испугался Борис за Федю. – Пошли, царевич мой милый, пошли. А ты, Алена, помолись за нас. Помолись, голубиная душа.

И стал перед пророчицей на колени.

– Богом тебя молю! Открой! Где место моей душе?

– Где ж царю быть? Он на земле в раю и на небе тоже, чай, рядом с Иисусом Христом.

– Не утешай меня, Алена. Я один о себе знаю. Молись за меня.

И косился, косился на пирожок с клюковкой.

15

Миновала зима. Смыло снег мутными потоками. Опережая дождевые тучи, летели на гнездовья птицы.

Борис Федорович, глядя из окошка в сад, на стайку синиц, облепивших голую яблоню, засмеялся.

– Нет уж, милые! Ваше время кончилось. Летите с Богом в темные леса. Нам соловушку послушать невтерпеж. Кладовые были отворены. Обеды пошли, как в былые времена, воистину царские, без чудачеств.

– Много ли Самозванец достиг? Чинами сыплет, как поле сеет! – Борис за столом был весел, глаза умные, в лице сполохи наитайнейших мечтаний и уже содеянного. Понравилось сказанное, повторил: – Как поле сеет! А кто прельстился? В бояре сиганул! В ближние! Кто в канцлерах? Богдашка Сутупов! Хранитель царской печати. Да он у нас перья чинил, и то плохо. Били дурака. Роща-Долгорукий, Гришка Шаховской, Борька Лыков, Измайлов, Татев, Туренин. Ну еще какие-то Челюсткин, Арцыбашев. Вот и вся свита. Роща в плен попал. Лыков присягнул, голову спасая. Да и прочие.

Борис говорил, а сам все ел, ел. Соскучился по хорошей пище, по вину, по застолью с умными людьми, умеющими слушать, беседовать о предметах, достойных царского внимания.

За столом были Федор, доктора, учителя Федора, офицеры из немцев.

– Весна оживила меня! – Борис отпил глоток фряжского вина, наслаждаясь букетом. – Жить бы этак, отведывая сладкого и сравнивая одно с другим. И многие, многие живут в неге, ища удовольствий. А нам иное. Иные времена. Ну да ладно. Весною землю метут, вот и нам надо весь мусор метлою по сторонам, чтоб чихали те, кто тряс мешки в нашу сторону.

Борис выпил еще одну чашу, за своих гостей, и встал из-за стола.

– Мне гороскоп из Англии привезли. – Борис лгал, гороскоп ему составили в Москве, астролога из Ливонии доставили. – Звезды указывают мне открыть глаза и поглядеть, кому доверяю водить войска. Оглядитесь и вы, друзья! Мне нужен от вас добрый и ясный совет.

«А вечером позовет ворожею Дарьицу, – подумал Федор. – Дарьица ныне сильнее Думы».

Послеобеденный сон для Федора был густ и тяжел. Просыпался, как камнем придавленный.

И на этот раз и камень был, и на ногах путы, но еще и голос:

– Федя! Умираю!

С подушки отца одни глаза. Кинулся к страже, к слугам, к матери.

Первыми примчались бояре. Потом уж врачи. За врачами – священство.

Патриарх Иов, приблизясь к постели, спросил государя:

– Не желаешь ли, чтоб Дума при глазах твоих присягнула царевичу Федору?

Борис дрожал. Кожа его отошла от тела и шевелилась, исторгая смертный пот.

– Как Богу угодно! Как народу угодно! – Нашел глазами Федю. – Ах, не сказал тебе…