Ингмар Бергман. Жизнь, любовь и измены - Тумас Шеберг Страница 18

Тем временем Эрик и Карен Бергман отправились в Сёдерхамн, подальше от всех напряженностей и сплетен. В пятницу 12 января 1934 года, когда они завтракали в гостинице, к их столику подошел официант и сообщил, что главного пастора Бергмана просит к телефону журналистка Мэрта Линдквист из “Свенска дагбладет”. Она известила его, что совет министров нынче утвердил его в желанной должности. Король, которого поддержал министр юстиции, в конце концов вынудил Артура Энгберга подписать назначение.

В гостиницу хлынули поздравления, телефоны просто раскалились. Бергманы отпраздновали победу – зажгли в номере рождественскую елочку и прочли 84-й псалом из Псалтири. Они провели вместе несколько чудесных дней, после чего вернулись в пасторский дом при Софийском приюте, полный цветов, телеграмм и писем. В пасторской канцелярии Хедвиг-Элеоноры нового главного пастора встретили пением церковного хора, речами и большой веткой белой сирени.

Ободренный победой в изнурительной борьбе и чувствуя постоянную поддержку лично Его Величества, Эрик Бергман переживал новую весну уверенности в себе, что положительно сказалось и на семейной жизни. Письма Карин Бергман к матери проникнуты совершенно иной интонацией: “Потом мы пошли прогуляться и чувствовали себя по-настоящему свободными и радостными”; “Эрик очень рад”; “Дома все хорошо, и я довольна”, – писала она в те дни, что последовали за мужниным назначением. Даже Даг отлично справлялся с учебой и после зачета попал в число лучших учеников в классе. Папенька Эрик был очень доволен, а маменька Карин в душе так успокоилась, что не видела особых проблем в знакомстве старшего сына с очередной девушкой, с которой он хотел познакомить и ее. “Не знаю, которая она по счету из тех, кого он мне представлял, но он решительно утверждает, что они просто добрые друзья и “никаких глупостей не делают”. И я вовсе не намерена препятствовать ему в безопасном изучении женского пола”. А Ингмар, как уже говорилось, был “бодрый, веселый, всем интересовался. Повсюду успевает, все видит и слышит”.

Летом 1934-го от воспаления легких умерла Анна Окерблум, в семьдесят лет. Карин Бергман находилась с нею до самого конца – приступ кашля и последние слова: “Больше не могу”. Она раз-другой вздрогнула, вздохнула, и все кончилось.

Ввиду нового назначения семья, покинув пасторский дом Софийского приюта, переехала в ближайшие окрестности церкви Хедвиг-Элеоноры. Квартира располагалась на Стургатан, 7, на четвертом этаже, то есть на самом верху, со свободным видом на старые высокие деревья кладбища и мощный купол с тремя колоколами. Самый большой весит без малого пять тонн, отлит в Хельсингёре в 1639 году и двадцать лет спустя взят Карлом Густавом Врангелем в качестве трофея во время войны с датчанами. Колокольный звон будет сопровождать Ингмара Бергмана всю жизнь, в школьные годы как напоминание о невыученных уроках, а позднее во многих его фильмах. Вообще церковь казалась весьма пугающим воплощением фантазий подростка о надзирающем мире. “По ночам освещенный циферблат башенных часов заглядывал в окно, точно всевидящее око”, – пишет Марианна Хёк в биографии Бергмана.

Ингмару Бергману досталась комната, выходившая на Юнгфругатан и знаменитый погребок “Эстермальмчелларен”, помещавшийся в обветшалой постройке XVIII века в квартале от оживленной площади Эстермальмсторг. Переезд дал ему желанный шанс на большую свободу передвижения – дорога в школу стала короче, и он мог пользоваться отдельным входом.

Дом на Стургатан называли пасторским, поскольку там располагались церковная канцелярия и несколько других приходских служб, а также проживали еще две пасторских семьи. Иными словами, дом кишел прихожанами и священнослужителями, с которыми можно было общаться как профессионально, так и приватно, и общественный контроль над Бергманами возрос, в ущерб личной жизни.

Свои тогдашние воспоминания о родителях Ингмар Бергман излагает в “Волшебном фонаре”. Как проповедник отец пользовался популярностью, и на его проповедях всегда собиралось множество народу. Заботливый пастырь с прекрасной памятью на лица.

Каждый человек, к которому он выказывал интерес и любезную серьезность, чувствовал, что его запомнили, а значит, выбрали. Прогулка с отцом оборачивалась сложной церемонией. Он то и дело останавливался, здоровался, беседовал, обращался по имени, расспрашивал о детях, внуках и родичах.

Карин Бергман приходилось руководить множеством людей, поскольку пасторский дом по традиции открыт для всех. Участвуя в приходской работе, она была движущей силой обществ и благотворительных организаций. Постоянно поддерживала мужа, присутствовала на собраниях и конференциях, устраивала ужины.

Эрик Бергман наконец достиг того, о чем мечтал. Жизнь наполнилась радостью, он с головой ушел в работу и производил впечатление человека счастливого, находящегося в гармонии с собой и с окружением. Последующие годы стали лучшими в его жизни, и он благодарил жену за помощь и поддержку.

Под поверхностью, однако, реальность выглядела иначе. И в тайном дневнике, и в письмах к подруге Карин писала, что воспринимала жизнь пасторской жены как долг перед другими и что лишь терпение в изнурительной будничной работе позволяло ей держаться и ждать ясности. Она сосредоточилась на целостной картине – выполняла обязанности перед семьей и не обращала внимания на мелочи. Мир в доме предпочтительнее собственного стремления к свободе.

Если Эрик Бергман переживал свои лучшие пасторские годы, а Карин Бергман в глубине души все еще тосковала по другой жизни, то Ингмару Бергману запомнился внешне безупречный образ вполне сплоченной семьи, хотя изнутри царили безрадостность и изнурительные конфликты. Эрик Бергман, конечно, получил заветную должность главного пастора, но, если верить мемуарам сына, с тех пор, когда он был всего лишь викарием и находился на низшей ступеньке церковной иерархии, мало что изменилось. Пастор по-прежнему боялся не справиться, дрожал от страха перед проповедями, а административные задачи приводили его в дурное настроение. Он нервничал, раздражался, впадал в депрессию, то раскаивался, то взрывался и колотил безделушки. Из-за его чрезмерной чувствительности к звукам детям не разрешалось насвистывать, а вдобавок им запрещалось ходить руки в карманы.

Мать страдала от напряжения и бессонницы, принимала сильные препараты, от которых делалась беспокойной и запуганной. Карин Бергман, пишет дочь Маргарета в “Детях страха”, не просто застряла в страдании, она его культивировала. Лишь через страдание она могла достичь очищения и примирения и раствориться во Христе. Доводила себя до бесчувственности, как прежде ее мать.

Вот такой подчас страшноватый образ пасторской семьи рисуют эти дневники, письма, жизнеописания и биографии. Пожалуй, полезно напомнить себе, что у подростка Ингмара Бергмана одновременно шла совершенно обычная жизнь.

И начиналось первое его приключение.

Летом 1936 года почти восемнадцатилетний Ингмар Бергман покинул мирок вокруг стокгольмской площади Эстермальмсторг и прихода Хедвиг-Элеоноры и отправился в центр событий, на, так сказать, более либеральный и высокоразвитый континент.