Ганнибал - Серж Лансель Страница 18

Диодор говорит о демагогии Гамилькара (в его тексте употреблено слово «demokopia»), однако полемический тон заставляет отнестись к этому сообщению с осторожностью. В то же время можно считать установленным, что в Карфагене тех лет наметилась определенная эволюция государственной власти в сторону демократизации. Полибий (VI, 51) относит к «эпохе начала войны с Ганнибалом», то есть к периоду, наступившему через 20 лет, процесс разложения карфагенской конституции, к которой он, грек по рождению, относился не менее почтительно, чем Аристотель (S. Lancel, 1992 pp. 132–134). «У карфагенян, — отмечает он, — наибольшую силу во всех начинаниях имел тогда народ, а у римлян высшая мера значения принадлежала сенату. Тогда как у карфагенян совет держала толпа, у римлян — лучшие граждане» (VI, 51, 6–7). В этой связи представляется уместным напомнить о том, с каким вниманием греческий историк исследовал причины событий, не раз и не два приходя к выводу, что своим историческим успехом Рим прежде всего обязан разумно сбалансированной власти аристократии [33]. Разлад в общественной жизни Карфагена, заслуживший неодобрение Полибия, мог начаться несколько раньше, чем полагал историк, на волне потрясений, вызванных войной с наемниками, то есть еще до того, как потеря Сардинии стала реальностью. Мы уже показали, что в переломный момент борьбы с мятежниками, возглавляемыми Спендием и Матосом, именно народное собрание настояло на отстранении от командования Ганнона и назначении заместителем Гамилькара другого военачальника. Спустя два-три года вполне мог повториться тот же сценарий развития событий, который не только обеспечил Гамилькару юридическую неприкосновенность, но и подтвердил его превосходство над Ганноном. Последний опять оказался отодвинут в сторону, хотя и сумел сохранить в сенате свое положение лидера группировки, противоборствующей Баркидам. Называть кризис 238–237 годов «демократической революцией», наверное, все-таки не стоит, как не стоит и связывать с этим событием возникновение в Карфагене института ежегодно сменяемой коллегии суффетов (см. С. et G. Picard, 1970, p. 307).

Той же паутиной сомнений, сотканной из разногласия источников, опутан и вопрос о политической обстановке, сложившейся в Карфагене к моменту отъезда Гамилькара в Испанию. Согласно традиционной точке зрения, восходящей еще к Фабию Пиктору и поддержанной Аппианом («Ганнибал», 2; «Ибер.», 5; см. также Zonaras, VIII, 17), полководец отправился в Испанию по собственной инициативе, без санкции сената. Полибий ограничивается лаконичным сообщением (II, 1, 5) о том, что карфагеняне, восстановив порядок в Африке, отправили Гамилькара в Испанию во главе экспедиционного корпуса. Подробностей этого события мы, скорее всего, уже никогда не узнаем, но попробуем хотя бы в качестве гипотезы предположить, что Гамилькару не составило большого труда взять верх над сенатской оппозицией, вдохновляемой Ганноном и, как показывают все предпринимаемые ею в прошлом и в будущем шаги, стремившейся в первую очередь к укреплению и расширению африканских территорий. Можно ли думать, что в головах Гамилькара и его сторонников уже тогда бродили честолюбивые замыслы отбросить Рим со своих западных границ или хотя бы не дать ему и дальше распространять свою экспансию в этом направлении? Не эти ли замыслы и заставили Гамилькара ехать в Испанию? Вопрос сложный, и мы еще к нему вернемся, пока же просто отметим, что рудники Андалусии и сами по себе выглядели достаточно привлекательно, особенно, если вспомнить, что Карфагену, разоренному войной с наемниками и лишившемуся Сардинии, приходилось выплачивать Риму нешуточную военную контрибуцию.

По всей видимости, Гамилькар отправился в дорогу весной или летом 237 года. Ни о составе, ни о численности его войска нам неизвестно ровным счетом ничего. Он покинул землю Африки, ступить на которую вновь ему было уже не суждено, возле Геркулесовых Столбов, иными словами, путь до Гибралтарского пролива он проделал по суше. Именно это утверждает Полибий (II, 1, 6), и мы поверим ему, а не Диодору (XXV, 10, 1), предположившему, что войско двигалось вплавь по северным рекам Магриба. Вместе с Гамилькаром уезжали его зять Гасдрубал и сын Ганнибал, которому исполнилось тогда девять лет.

С отъездом отца и сына связано зарождение первой из многочисленных легенд, которым отныне предстоит сопровождать всех представителей рода Баркидов, тесно сплетаясь с их реальной историей. Эпизод под условным названием «клятва Ганнибала», послуживший толчком к созданию легенды, пересказал опять-таки Полибий, и хотя он не единственный, кто осветил этот сюжет, именно ему удалось придать своему рассказу наиболее глубокий символический смысл. Накануне отъезда из Карфагена Гамилькар, как положено, принес жертвы богам, ожидая благих предзнаменований. Свершив обряд, он призвал к себе маленького Ганнибала и спросил, хочет ли мальчик вместе с ним отправиться в поход. Разумеется, ребенок с восторгом согласился, и тогда Гамилькар подвел сына к жертвеннику и велел поклясться, что никогда тот не будет другом римлян. По словам Полибия (III, 11), Ганнибал на закате своих дней, в 193 году, сам рассказал про эту детскую клятву укрывшему его Антиоху III, стремясь рассеять подозрительность по отношению к себе недоверчивого царя из династии Селевкидов. И хотя эта история с небольшими вариациями фигурирует и в других римских хрониках (например, см. Тит Ливий, XXI, 1, 4; XXXV, 19, 3–4), новейшие исследователи не раз подвергали сомнению ее достоверность. Некоторые ученые (J.-P. Brisson, 1973, р. 132) отказываются в нее верить под тем предлогом, что, дескать, она возникла лишь во второй половине II века, когда перед Римом встала задача поиска моральных оправданий своей агрессии против Карфагена. Но как, скажите на милость, могла эта история просочиться раньше, если Ганнибал только в 193 году поведал ее Антиоху?!

Спор о подлинности описанного эпизода, разумеется, выходит за рамки исторического анекдота. Образ юного Ганнибала, приносящего на глазах отца клятву о вечной ненависти к Риму, имеет, конечно, прежде всего символическое значение. В качестве символа использовал его в уже упомянутом тексте и Полибий (III, 11), стремившийся добыть «моральное доказательство» справедливости собственного тезиса о причине Второй Пунической войны, которая, по его мнению, заключалась в непримиримой ненависти Гамилькара к Риму. Словно понимая, что всей его жизни не хватит на утоление этого всепоглощающего чувства, Гамилькар спешил завещать исполнение своей миссии потомкам. Легко заметить, что вся эта история перекликается со сценой, описанной Валерием Максимом, той самой, где Гамилькар сравнивал своих малолетних сыновей со львятами, подрастающими на погибель Риму.

Люди античности свято верили в исключительную силу великой личности и, возможно, не так уж и ошибались. По существу, Тит Ливий своей знаменитой и без конца цитируемой фразой: «Angebant ingentis spiritus virum Sicilia Sardiniaque amissae» [34] (XXI, 1, 5) лишь повторил сказанное Полибием. Чуть ниже он же «додумал» за Гамилькара программу его возможных действий: «Проживи он дольше, карфагеняне под его началом затеяли бы в Италии войну, которую они развязали под командованием Ганнибала» (XXI, 2, 2). Или, как удачно выразился один из лучших специалистов по творчеству Полибия, греческий историк «видел в личности Гамилькара мост, переброшенный между Первой и Второй Пуническими войнами» (P. Pedech, 1964, р. 182). Того же мнения впоследствии придерживался и Тит Ливий.