Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семенова Страница 19

И Вревский направился к дому Елизаветы Кирилловны Тягаевой. Общественный транспорт в городе практически не действовал, и все расстояния приходилось преодолевать пешком. Но это даже радовало Павла Юльевича – ходьба успокаивала расшатанные нервы. Лиза Добреева с юных лет была девушкой рассудительной и умной. Она не блистала красотой, в ней не было девичьей лёгкости, а чувствовалась в осанке, походке, движениях тяжеловатость, присущая солидным дамам, но чем-то привлекла «королева», как за гордость и царственность называли её, и Вревского, и его друга, Петра Тягаева. Вне всякого сомнения, Павел Юльевич непременно сделал девушке предложение руки и сердца, если бы не понял, что выбор уже сделан не в его пользу. Вревскому осталось лишь отступить и пожелать даме сердца и лучшему другу семейного счастья, а самому искать оного в другом месте. Увы, семейного счастья Павлу Юльевичу не суждено было обрести. Он женился было на миловидной художнице, но та ушла от него через три года брака, увлёкшись каким-то поэтом. С той поры Вревский зарёкся связывать себя брачными узами и укрепился в недобром отношении к женщинам. Правда, уважение и теперь уже скорее братская любовь к Елизавете Кирилловне осталась неизменной. Лиза была безупречна.

Последний раз он видел её, когда приходил предупредить о готовящимся аресте Петра. Правда, и после не забывал Павел Юльевич Елизавету Кирилловну. Зная о её бедственном положении, Вревский посылал ей деньги и кое-какие продукты из своего пайка. Делал это он анонимно, зная гордый характер Лизы, зная, как нетерпимо для неё ощущать себя кому-то обязанной.

Поднявшись по знакомой, теперь ледяной, сырой и покрытой плесенью лестнице, Вревский, помедлив мгновение, решительно вдавил кнопку звонка. Дверь долго не открывалась, но, наконец, щёлкнул замок, и на пороге показалась мать Лизы, Ирина Лавровна Добреева. Она сильно сдала, исхудала и, очевидно, была тяжело больна. Хрупкая старушка опиралась на палку и придерживала платком онемевшую левую сторону лица. На лестнице было темно, Ирина Лавровна прищурилась, спросила неуверенно:

– Пашенька, голубчик, это вы?

– Я, Ирина Лавровна. Простите за вторжение…

– Что вы! К нам теперь никто не ходит… Мы с Лизой совсем одни остались… И Мишенька уехал на гастроли… – Добреева говорила с некоторым трудом, а когда начинала торопиться, то речь её делалась неразборчивой. – Как это хорошо, Пашенька, что вы пришли! Вы знаете, Лиза ушла утром… В «хвост», а потом на толкучку… Мы ведь почти всё продали, Лиза работу ищет, а откуда взять? А я хотела самовар поставить… Пашенька, я ведь ставила уже… Несколько раз, и получалось… А тут – забыла… Я, голубчик, совсем больная сделалось. Лизе со мной столько хлопот… Скорее бы уже Господь прибрал меня… Так вот, я что-то напутала, и не получилось… Может быть, вы поможете? – Ирина Лавровна всхлипнула, мотнула головой. – Вы не обращайте внимания, пожалуйста. У меня от болезни теперь всегда глаза на мокром месте… Так стыдно… – она слабо улыбнулась своей прежней, светлой, немного грустной улыбкой.

– Показывайте ваш самовар, дорогая Ирина Лавровна, – сказал Вревский. – Сейчас мы с ним разберёмся.

– Спасибо вам, Пашенька! Право, так неловко… Вы пришли, а я к вам со своими неприятностями… Я вас чаем напою… У нас беспорядок в квартире, мы не ждали…

Павел Юльевич вошёл в до боли знакомую квартиру, опустевшую и носящую на себе отпечаток заброшенности. Ему стало грустно и от вида её, и от вида разбитой болезнью её хозяйки. А Лиза? Какова она теперь? Неужто и её сломила эта страшная жизнь?..

С самоваром Вревский разобрался быстро. Ирина Лавровна действительно спутала, куда класть щепу, а куда заливать воду. Пока Павел Юльевич возился, она сидела рядом, на краешке стула, смотрела на него влажными, печальными глазами, говорила сбивчиво, но уже не быстро, а потому понятно.

– Я, Пашенька, всё забываю последнее время. Я даже читать не могу ничего, потому что не могу сосредоточиться и ничегошеньки не в силах запомнить… Только Библию читаю. Евангелие. Всё время читаю… Я никогда так прежде не понимала того, что там сказано, как теперь… Пашенька, ведь это всё про нас… Пророчества – про нас! Всё так жутко сбывается… Мы, наверное, очень грешные, и за это тоже будем рассеяны по свету… «Два зла сделал народ Мой: Меня, источник воды живой, оставили, и высекли себе водоёмы разбитые, которые не могут держать воды…» Вы понимаете? Понимаете?..

– Я понимаю, Ирина Лавровна…

– Если бы мы могли услышать прежде, понять прежде… Нужно было, чтобы Божии суды свершились на земле, чтобы мы, в мире живущие, научились Его правде… Это книга пророка Исайи… Вы прочтите, и тогда так ясно станет всё, что творится… Вот, послушайте! – Добреева подняла руку и, закрыв глаза, проговорила, старательно выговаривая каждое слово своим подрагивающим, слабым голосом: – «Ноги их бегут ко злу, и спешат они на пролитие крови; мысли их – мысли нечестивые; опустошение и гибель на стезях их; пути их искривлены, и никто, идущий по ним, не знает мира. Потому-то и далёк от нас суд, и правосудие не достигает до нас; ждём света, и вот тьма, – озарение, и ходим во мраке. Осязаем, как слепые стену, и, как без глаз, ходим ощупью; спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми – как мёртвые» … – Ирина Лавровна всхлипнула, утёрла выступившие слёзы, вновь заговорила, волнуясь. – Наши дни, Пашенька, это время сбывшихся пророчеств… «Шакалы будут выть в чертогах их и гиены – в увеселительных домах» … Я знаю, я очень много говорю… Вы простите! Просто я знаю, что мне уже очень скоро говорить невозможно будет… Вы уж потерпите мою болтливость…

– Помилуйте, Ирина Лавровна…

– Нет, нет, не спорьте… Знаете, Пашенька, я раньше смерти боялась. А сейчас уже не боюсь. Как милость жду… Я одного боюсь, что мне совсем откажет разум, что силы совсем оставят меня, и я буду лежать недвижно, и Лизе придётся тогда совсем тяжело. Я Бога молю, чтобы он её пожалел, чтобы призвал меня прежде того…

– А как чувствует себя Елизавета Кирилловна?

– Слава Богу, здорова. Ей так тяжело приходится… У нас ведь ничего почти не осталось… Хорошо, что теперь лето, и не надо топить печь… А что будет зимой? Подумать страшно… Лиза сильная, волевая, но какие силы беспредельны? Нам, Пашенька, какой-то неизвестный благодетель помогает… Деньги присылает, продукты… Я за него всякий день Бога молю. Кстати, Лиза подозревает, что это вы…

– В самом деле? – вздрогнул Вревский.

– Да, она не раз говорила, что кроме вас в городе нет человека, который бы мог…

– Самовар вскипел, – сказал Павел Юльевич, желая скорее перевести разговор.

– Ах, как это славно! – обрадовалась Добреева. – Теперь мы с вами чаю попьём…

– Нет, право, не стоит…

– Не отказывайтесь! Вы мне так помогли… И потом как бы ни были худы наши дела, а я не допущу, чтобы гость ушёл от нас, не выпив хотя бы чашки чаю.

Вревский понял, что своим отказом обидит Ирина Лавровну, и принял приглашение. Чай был из каких-то трав, терпкий, странный на вкус. К нему полагалось несколько сухариков, но от них Павел Юльевич отказался наотрез, заявив, что совсем не голоден. Добреева же взяла один, долго размачивала его в чае, откусывала по крохотному кусочку, жевала медленно.