Ленинградское время, или Исчезающий город - Владимир Рекшан Страница 19

Последней электричкой доезжаем зачем-то до Саулкрасты, курортного поселка, последней станции, и попадаем под дождик. Где-то здесь дача моей дальней родственницы, материнской тетки, Александры Бельцовой-Сута, художницы. Но мы с Николаем не ищем цивильного ночлега, а просто бредем в мокрой ночи по мокрому саду. И в саду том натыкаемся на дощатую эстраду с крышей. И ложимся спать, мокрые, на доски под крышу, где вдруг сладко засыпаем. А когда просыпаемся, то видим вокруг утро накануне первого солнца, в котором поют птицы, в котором сухо опять, в котором хочется дышать и жить. А в сотне метров оказывается море. И на диком пляже в лучах свершившегося солнца Коля Зарубин легонько пробегает пальцами по бонгам, кожа на бонгах откликается приятным невесомым звуком, а я как дурак свищу на дудочке то, чего не умею, и так хорошо, как никогда. И думает мы, что так все и надо.

Так это выглядело внешне. А по содержанию ленинградское хиппование не особо-то отличалось от хиппования сан-францисского. Советский Союз был страной милитаризированной. Американцы влезли во Вьетнам. За ошибки старшего поколения предстояло платить молодым. Некоторая часть этих молодых не хотела ни воевать, ни просто служить. В Штатах призывники жгли повестки, у нас от армии косили. До сих пор существует такой народный термин. Но кто мог вести хипповый образ жизни? Как правило, доморощенными хиппи становились деклассированные студенты – те, кто бросил учебу или приостановил ее. Ведь над студентами дамокловым мечом висела военная кафедра.

Социологическим исследованием мы заниматься не станем. Удовлетворимся и тем, что вспомнили данную разновидность ленинградской жизни начала 70-х годов.

В 1968 году армии Варшавского договора вошли в Чехословакию. Так называемая Пражская весна закончилась. А вместе с ней сладостный демократизм 60-х пошел на убыль и в Советском Союзе. Тут-то наша богема и начала попивать. Это я опять вышел на знаменитый перекресток Невского и Владимирского проспектов, в кафетерий ресторана «Москва» – в «Сайгон». Попивать, горюя о тяжелой доле Дубчека, стали и рудокопы, и аспиранты, и промышленные рабочие, и крестьяне. Говаривали, что за плотно запертыми дверями бражничали и носители высших государственных регалий. У советского пьянства были разные психологические причины. Значительная часть общества прикладывалась к бутылочке по причинам иногда противоположным. Годы сталинской тирании забывались, страна после войны давно восстановилась, а благосостояние населения постоянно росло. Думаю, что в начале 70-х качество жизни в Ленинграде стало вполне сравнимым с некоторыми буржуазными соседями. Зайти в ресторан и выпить не являлось каким-либо запредельным шиком. Жилищный голод еще наблюдался, но все-таки население переезжало в отдельные квартиры. Практически все семьи обзавелись холодильниками и стиральными машинами. Скоро и цветные телевизоры перестали поражать потребительское воображение. Вдруг резко возрос интерес к домашним библиотекам. Народ потянулся в книжные магазины, и к середине 70-х в Ленинграде начался настоящий книжный бум.

Не отставала от страны и сайгонская богема. Постепенно, к середине 70-х, «Сайгон» приобрел сомнительную репутацию. Кофейная богема чувствовала безысходность. Чтение стихов друг друга и квартирные выставки картин уже не устраивали. Хотелось социального признания, а властям формальные изыски были ни к чему.

Самое время рассказать одну занятную историю из 1971 года.

Где-то в том же году мой приятель по занятиям спортом, чемпион Универсиады Саша Бакуменко сказал, будто бы решил стать писателем и что-то, мол, он уже пишет юмористическое.

«Тогда и я стану писателем», – пришлось мне ему ответить.

Но что писать – этого я не знал.

Спортивный зал, куда я ходил тренироваться, находился на Чугунной улице в промзоне за Финляндским вокзалом и принадлежал ЛОМО (Ленинградскому оптико-механическому объединению). В сером кирпичном здании напротив заводского стадиончика, кроме спортзала, располагалась и редакция заводского еженедельника «Знамя прогресса». Вполне приличной для советских времен многостраничной газеты. Детали уже стерлись из памяти, но, помню, меня как-то вычислила молодая женщина из редакции. В 1971 году великой легкоатлетической Школе Алексеева исполнялось 35 лет, и логичным было б ученику великого тренера, то есть мне, написать что-то вроде очерка. Собирающемуся стать писателем оставалось только согласиться.

Проявив выдержку, я изваял довольно большой текст под названием «Преданный королеве». Легкую атлетику называли «королевой спорта». Несколько раз пришлось заходить в редакцию, выслушивать замечания от женщины-журналистки и вносить исправления. В редакции я обратил внимание на здоровенного мужчину с большой головой, черной, впрочем коротко подстриженной бородой и широкими плечами дискобола. Сперва подумалось, что мужчина сам выходец из спортклуба ЛОМО.

Он несколько раз говорил, не отрывая глаз от странички с текстом:

– Где ты, Аполлинария Гермогеновна, только таких графоманов находишь?

– Хватит, Довлатов, проявлять снобистское презрение к работникам нашего объединения. И не зови меня так, – отмахивалась журналистка.

– С другой стороны, – ответит тот, кого назвали Довлатовым, – сочинение стихов ко Дню военно-морского флота намного лучше, чем пьяный дебош. Поскольку у нас выпускают оптику, то и метафоризируют ею! Вот талантливая рифма: телескоп – микроскоп. А вот и бацилла модернизма: линз – клизм!..

Когда я зашел в редакцию, чтобы получить несколько экземпляров с вышедшим очерком, то человек по фамилии Довлатов оторвал глаза от рукописи, произнес:

– Прыжки, говоришь, в высоту с разбега? – и опять углубился в чтение.

Конечно, я был горд опубликованным очерком. Ходил по городу Ленинграду и всем показывал газету.

– Молодец, Володька, – сказал тренер Виктор Ильич Алексеев, – большое тебе спасибо.

И дома меня хвалили. Газета с публикацией постоянно находилась при мне.

А теперь про «Сайгон». Собиравшаяся там публика физически была довольно тщедушной. Поэтому запомнились мне трое мужчин двухметрового роста, возникавшие там эпизодически. Про одного говорили, будто он из отставных баскетболистов и жена у него финка из-за соседнего кордона. Второй верзила работал вроде журналистом в «Ленинградской правде». Выглядел он всегда как-то уныло. А третьим был Довлатов. В один из осенних вечеров того же года, успешно выменяв себе в коллекцию возле Инженерного замка виниловый альбом «Дежа вю» группы «Кросби, Стил, Нэш энд Янг» я зашел в кафетерий. Никого из знакомых меломанов не увидел. Но заметил экс-баскетболиста, стоявшего неподалеку от барной стойки в начале кафетерия. Там, где наливали коньяк. С ним беседовал тот самый Довлатов из «Знамени прогресса». В руке Довлатов держал авоську. Баскетболист выделялся совершенно фантастическим плащом из лайковой кожи. Журналист, одетый в неказистый плащ местного производства, в этом сильно товарищу уступал. Они выпили, и баскетболист ушел. Тут же возник верзила из «Ленинградской правды». Верзила держал под мышкой портфель. Довлатов увлек верзилу в дальний конец вытянутого кафетерия. Проходя мимо столика, возле которого я стоял, Довлатов, не обращавший на меня внимания, вдруг произнес заговорщицкую фразу: