Непридуманная история Комсомольской правды - Александр Мешков Страница 19

— Ты какую берешь? — спросил деликатно Сашка, когда мы пополам расплачивались за романтическую продуктовую корзину.

— Я — молоденькую, — ответил я, нисколько не колеблясь, и пояснил причину выбора, — я ее уже за руку в машине держал, гладил перси и целовал.

— Перси? Ты ничего не путаешь? Там же нет персей!

— Это детали….

— Что ж, аргумент веский, — согласился с легкой печалью мой друг, — но я бы тоже хотел молоденькую.

— Да я понимаю, — положив другу руку на плечо, ответил я, покусывая губу, — только тут видишь, какая штука…

— Давай монетку бросим?

— Давай без монетки. По-братски! Мне кажется, что у меня с ней — серьезно.

— Это совсем другой разговор! Поздравляю, брат!

Конечно, мои апартаменты не потрясли роскошью моих гостей. Ободранные обои, облупленная краска полов, журчащий унитаз с рыжими, ржавыми подтеками, потертая кушетка, диван-кровать, стоящий на стопках книг «Бхагават Гита» (до меня здесь жила община кришнаитов). Но для влюбленного сердца обстановка не имеет никакого значения. Я, как радушный хозяин, быстро накрыл стол, разлил вино по стаканам, включил No more Tears Оззи Осборна, и мы начали весело неистово веселиться. Я пел песни, читал стихи, пословицы и поговорки, танцевал джигу и жок, гарцевал, дам целовал, миловал. Но в час ночи стали стучать в стенку досужие, неуемные, завистливые соседи, и мы решили унять свои вокально-танцевальные порывы и разошлись по койкам. Ласкам, объятиям, соитиям не было конца. (Так получилось в эту ночь без конца!)

Утром я почувствовал, что влюблен в свою прыщавую Дашеньку. Настоящие, прирожденные блудодеи знают, что зачастую утром ты глядеть без рвотных позывов не можешь на ту, которую еще вчера страстно обнимал, покрывал, топтал, миловал, обдавая ее ураганом вино-пиво-блево-водочных паров. А тут совсем другая история: я с утра накатил на старые дрожжи и не мог оторваться от своей казуальной подружки. Она была красива уже одной своей задорной молодостью: черноглаза, глазаста, задаста, бедраста, неуклюжа и безгруда. Но любовь — очаровательно слепа! На работе я целый день думал только о ней. Да и Дашка звонила мне через каждый час:

— Ты думаешь обо мне? И я о тебе. А что ты думаешь?

И что интересно: меня совсем не раздражали эти звонки. И сказал я своему доброму коллеге, обозревателю, сидящему и творящему в непрелично отдельном кабинете:

— Добрый коллега! Выручай! Ты не мог бы погулять полчаса? Мне надо с важным информатором поговорить с глазу на глаз. Интервью взять…

— А-а-а-а! — хитро рассмеялся добрый коллега, хитро погрозив мне пальчиком. — Телку приведешь ибать! Не пойду я никуда. Не допущу в кабинете разнузданного разврата…

— Ну, очень надо! — взмолился я.

— Ладно, — горестно вздохнув, сказал добрый коллега. — Так и быть! Вижу, что у тебя сексуальный гиперкатексис. Из уважения к твоему почтенному возрасту, я сделаю вынужденный перерыв. Только ровно полчаса!

Я выписал Дашке пропуск, и через десять минут мы, словно отрок и отроковица после года монастырского воздержания, уже упивались небесной, божественной природой радости соития на столе у обозревателя, сбросив в пылу на пол все его секретные бумаги.

А вечером, после работы, мы с Дашкой умчались в мой убогий сераль. И снова и снова сливались в единую, шевелящуюся, копошащуюся, кряхтящую, пыхтящую субстанцию, вцепившись друг в друга, словно сорвавшиеся с цепи Ромео и Джульетта, словно хлебнувшие конского возбудителя Петрарка и Лаура, словно Отелло и Дездемона после долгой разлуки, словно обкурившиеся марихуаны Филимон и Бавкида, словно Адам и Ева сразу после осознания либидо.

Тогда я и предположить не мог, сколько чувственной радости, страданий и муки принесет мне эта страсть. Но это же прекрасно! Это же не физические муки, а всего лишь душевные продукты отходов жизнедеятельности Любви.

Всю последующую неделю я ездил на пожары. Сначала на водочные склады, потом на пожар на птицефабрике, потом в дурдоме. Два пожара в один день! Я становлюсь певцом пожаров! Главный специалист, певец «красного петуха»! О! Боги! Как это скучно: писать о пожарах! Потом писал о фабрике отечественных изделий № 1 в Баковке. Уже веселее. Там сегодня делают отечественные фаллоимитаторы, не уступающие по своим размерам и твердости западным аналогам. Гордостью за нашу промышленность наполнялось мое сердце. Но бывает еще хлеще. Ездил на бытовуху: старушка завела себе пятьдесят собак в квартире. Они лают, воняют, кусают, ссут, срут и спать не дают соседям. Пытались с участковым пробиться к ней, но бабушка, доморощенный самородок-кинолог, не открыла нам. Уговаривали через дверь, стараясь перекричать лай из псарни. Бесполезно. Обещала собак спустить. Не верить ей у нас не было оснований.

— Ну что вот с ней делать? — беспомощно разводит руками участковый. — Не выселять же!

Но это что! По сравнению с тем, что мой друг и начальник, креативный Витя Шуткевич оправил меня на Плешку (в парке, где собираются пидорасы), чтобы я сделал оттуда репортаж! Я, хряпнув для куража вискаря, покорно сходил на Плешку (парк у памятника героям Плевны). Там, естественно, меня, как новенького, сразу стали «клеить» обходительные, интернациональные старожилы, ветераны Плешки. Я, словно следак, подробно расспрашивал пристающих московских содомитов обо всех тайнах, секретах, скандалах, разоблачениях и тонкостях этого демократического, европейского движения. Мне даже предлагали деньги!!!! Неужели я настолько Прекрасен? В панике, в страхе и в отчаянии бежал я от центра противоестественного, бесчеловечного разврата.

А тут еще у входа в метро ко мне подошел худосочный малый в морском бушлате и сказал таинственным, интимным полушепотом:

— Брат! Товар интересует?

— Какой?

— Есть все. Колеса. Трава мазовая. Таджикистан. Кокос.

Да. Похоже, Москва сильно изменила мой облик. И не в лучшую сторону. Только что возле Плешки меня атаковали бесстрашные, уверенные в своей неотразимости пидорасы, возле метро наркодилеры приняли за «своего». На прошлой неделе возле «Пятерочки» два изнуренных борьбой с алкоголизмом, потрепанных персонажа с картин Босха-старшего пригласили меня третьим участником на скромный банкет. Я стал похож на всех асоциальных, маргинальных элементов, вместе взятых. Надо срочно менять стилиста.

— Надеюсь, до постели дело не дошло? — с напускной отеческой строгостью спросил Шутя, прочитав материал об обитателях Плешки. — Что-то ты как-то по-доброму, по-братски их коришь… Или мне показалось?

— Тебе смешно. А я пережил разочарование в человечестве и в высоких идеалах. Надеюсь, такие задания не станут доброй традицией.

Если бы не череда целомудренных, чарующих, мимолетных оргазмов в «Комсомолке», я бы сошел с ума от идиотизма московского быта.

Я сидел в кресле, в незнакомом патио и пил крепкий, зловонный мате. Такой крепкий, что внутри моей плоти пылал невидимый огонь. В мутном пространстве, в сиреневом мареве, вокруг меня покачивались сосны, пальмы и какие-то странные полупрозрачные фигуры. Меня изрядно пучило. Газы вот-вот норовили вырваться из живота моего, как пленники, почуявшие приближение долгожданной свободы. Но я не мог выпустить этих замученных пленников именно сейчас. Напротив меня в кресле сидела прекрасная женщина, двадцати лет, в малиновой накидке, с покрытой воздушным, тончайшим шарфом головой. От нее исходило голубоватое сияние и таяло в туманной дымке за ее спиной. Карие очи ее были исполнены какой-то вселенской, непостижимой мудрости. Черные пряди волос выглядывали из-под шарфа. Она смотрела на меня с непонятным мне осуждением. Я никак не мог вспомнить, откуда я знаю эту женщину. Мы, несомненно, были знакомы. (А чего бы нам сидеть за одним столиком?) И совсем недавно произошло нечто, что заставляет ее смотреть на меня с укором, а меня прятать смущенный взор.