Кодекс миллиардера - Генри Форд Страница 19

Нас могут спросить: «Не лучше ли поступиться красивой внешностью ради полезности, чем полезностью ради красивой внешности?» На что, например, годился бы чайник, из которого не льется чай вследствие замысловатой формы носика? На что нужна лопата, режущая руки работника вследствие замысловатой резьбы, которой украшена ручка? Как только украшение полезного предмета начинает мешать его правильной работе, оно перестает быть искусством и должно быть отброшено, как помеха.

Утверждали, что торговля и промышленность уничтожают искусство. Но это неверно. Если искусство противоречит полезности, то это значит, что что-то не так. Промышленность и искусство не противоречат друг другу, но для сохранения равновесия между ними необходим здравый смысл. Автомобиль – современный продукт, и при выработке его формы следует стремиться не к тому, чтобы придать не свойственный ему вид, а к тому, чтобы он делал работу, для которой он предназначен.

В прошлом году мы ввели некоторые изменения для улучшения внешнего вида автомобилей. Но мотора мы не трогали, ибо мотор – это сердце автомобиля.

Всего было сделано восемьдесят восемь изменений, больших и малых. Ни одно из них не делалось наобум. Новые типы подвергались испытаниям во всех частях страны в течение многих месяцев.

После того как мы решили произвести изменения, мы стали думать о том, как их сделать.

Мы назначили определенный срок, начиная с которого должны были вводиться изменения. Плановое отделение нашего предприятия должно было высчитать точное количество материала, необходимого для производства до этого момента. В назначенное время производство, исчерпав весь материал, должно было остановиться. Плановое отделение нашей фирмы произвело такие же подсчеты для тридцати двух соединенных с нами заводов и для сорока двух филиальных предприятий.

Тем временем инженеры делали сотни чертежей для изготовления новых матриц и машин. Таким образом, нам удалось провести намеченные изменения без полного перерыва нашей работы. Мы ускорили процесс, реорганизуя один отдел за другим, и, в то время, когда было произведено последнее изменение, производство пошло полным ходом.

Все это, по-видимому, довольно просто. Однако мы приведем некоторые цифры, показывающие, что значит ввести восемьдесят одно изменение. Нам пришлось создать новые конструкции для 4759 матриц и пуансонов и для 4243 направляющих шаблонов и кондукторов. Нам пришлось построить 5622 матрицы и пуансона и 6990 направляющих шаблонов и кондукторов. Связанные с этим издержки на оплату труда составили 5 682 387 долларов, а издержки на материал – 1 395 596 долларов. Установка новых печей для эмалирования в тринадцати филиальных предприятиях обошлась в 371 тысячу долларов, а переоборудование двадцати девяти филиальных заводов – 145 650 долларов. Следовательно, в общем эти изменения стоили нам свыше 8 000 000 долларов, не считая времени, потерянного для производства.

Глава 8. Чему учит потеря материала

Ничего не теряется тогда, когда ничего не производится. Это как будто ясно. Но попробуем посмотреть на это под другим углом зрения. Если мы ничего не перерабатываем, то не обозначает ли это потери? Если принадлежащие обществу ресурсы совершенно не используются, то является ли это сохранением или, наоборот, потерей их? Если в течение всех лучших лет своей жизни человек работает до истощения для того, чтобы обеспечить себя на старость, значит ли это, что он сохраняет свои силы или растрачивает их? Было ли его накопление созидательным или разрушительным?

Как нужно исчислять потери? Обычно мы определяем их количеством материала. Если домашняя хозяйка покупает вдвое больше продуктов, чем потребляет ее семья, и бросает остатки, ее называют расточительной. Но, с другой стороны, можно ли назвать бережливой такую хозяйку, которая дает своей семье только половину того, что нужно этой последней? Конечно, нет. Такая хозяйка еще более расточительна, чем первая, ибо она растрачивает человеческие жизни. Она отнимает у своей семьи силы, необходимые для работы.

Материал менее важен, чем человеческая жизнь, хотя мы и не привыкли думать таким образом. Когда-то человека, укравшего каравай хлеба, вешали. Теперь общество относится к таким проступкам иначе. Оно арестовывает преступника, сажает его в тюрьму, приостанавливает его работу, которая могла бы произвести тысячу караваев хлеба, и, в общем, скармливает ему во много раз больше хлеба, чем он украл. Мы не только растрачиваем производительные силы этого человека, но и отнимаем у прочих производителей часть их продукции для его содержания. Это пример непозволительной расточительности.

Пока не укрепится идея, что нечестность несравненно менее выгодна, чем честность, людей придется сажать в тюрьму. Но это не значит, что тюрьма должна быть могилой для живых. При хорошем управлении, свободном от влияния профессиональных политиков, каждую тюрьму страны можно превратить в промышленную единицу, платя заключенному более высокую заработную плату, чем он мог бы заработать вольным трудом, давая ему хорошую пищу, заставляя работать ограниченное число часов и передавая получающиеся прибыли государству. В наших тюрьмах работают, но работа эта по большей части плохо организована и носит унизительный характер.

Преступник – это человек, который не производит, но, когда его арестовали и присудили к тюремному заключению, было бы расточительно позволять ему оставаться таковым. Его несомненно можно превратить в производителя, а вероятно, и в человека. Но так как мы ценим человеческую жизнь очень низко, а вещи очень высоко, то нам мало говорят о растрате в тюрьмах человеческой силы и о тех огромных убытках, какие приносит обществу лишение семей преступников средств к существованию и содержание их на общественный счет.

Плохую услугу оказывает обществу тот, который сохраняет естественные богатства путем отказа от пользования ими. Такой образ действий основан на старой теории, утверждающей, что вещь важнее человека. Наши естественные ресурсы с избытком обеспечивают все наши нужды. Нам не приходится беспокоиться о них. Единственно, о чем нам нужно беспокоиться, – это о растрате человеческого труда.

Возьмем, например, угленосную жилу в шахте. Пока она остается в шахте, она не имеет никакого значения, но когда кусок извлеченного из нее угля посылается в Детройт, он становится важным, ибо в нем заключено известное количество труда людей, извлекавших его из земли и перевозивших его. Неэкономно тратя этот кусок угля, иначе говоря, не используя его полностью, мы зря растрачиваем время и энергию людей. А за производство вещей, неэкономно растрачиваемых, рабочим нельзя много платить.

Моя теория непроизводительных затрат исходит не из вещи, а из производящего эту вещь труда. Мы хотим получить от труда все то, на что он способен, чтобы оплачивать его по его полной ценности. Нас интересует не сохранение труда, а его употребление. С другой стороны, мы стремимся использовать материал до последней возможности, чтобы не было потеряно истраченное на него время. Сам по себе материал ничего не стоит. Он не имеет никакого значения, пока он не поступает в человеческие руки.

Сбережение материала как материала и сбережение материала, поскольку он представляет человеческий труд, значит как будто одно и то же. Но при ближайшем рассмотрении обнаруживается немалая разница. Мы будем более тщательно пользоваться материалом, если мы будем представлять его себе как труд. Так, например, мы не будем легкомысленно растрачивать материал только потому, что мы можем переработать его отбросы, ибо мы будем помнить, что всякая переработка требует известного труда. Идеальное производство – такое, в котором нет подлежащих дальнейшему использованию отбросов.