Царство селевкидов. Величайшее наследие Александра Македонского - Эдвин Бивен Страница 2

Переходный момент мы можем ясно видеть в случае Израиля. Здесь перед нами вырисовывается картина, когда преимущества племенной и монархической системы сознательно взвешиваются на народном собрании. С одной стороны, концентрация власти обещает порядок и военную эффективность, которые приносят много выгоды: «Пусть царь будет над нами, и мы будем, как прочие народы; будет судить нас царь наш, и ходить пред нами, и вести войны наши» [1]. С другой стороны, от народа требуются жертвы: люди будут вынуждены поддерживать суды, платить дань как личной службой, так и своей собственностью,– фактически это все потеря свободы.

В то время как эллинизм достиг полного развития, Восток, каким его знали греки, был объединен под властью великого царя Ирана. Иранская империя поглотила предшествующие семитскую и египетскую империи, и на огромной территории, которой правил в Vв. до н.э. персидский царь, он превосходил любого властителя, которого только до этого видел свет. Грекам казалось, что он достиг вершины человеческого величия. Тем не менее для иранцев монархия была чем-то сравнительно новым. На памяти людей было то время, когда персы были еще на племенной стадии. Старая племенная организация в Иране не прекратила своего существования; она просто ушла в тень перед той господствующей властью, которой достиг дом Ахеменидов: их завоевания за границами Ирана дали им абсолютную власть над огромным населением. Традиция, которую воспроизводит Геродот, все еще говорит о начале царской власти в Иране. Основные черты этой истории, возможно, правдивы: амбиции, возникшие у мидийца Дейока, после того, как его народ освободился из-под ига Ассирии; то, как мидийцы устали от внутренних конфликтов и поэтому были вынуждены примириться с общим подчинением одному великому человеку; то странное нововведение, когда мидиец окружил себя помпой и соответствующими атрибутами, подражая ниневийскому двору. После того как лже-Смердис был повержен, главы персидских кланов, как уверяет нас Геродот [2], даже серьезно обсуждали вопрос, не нужно ли вообще отменить царскую власть и выбрать форму общественного устройства, более совместимую с древними обычаями, при которой племенные вожди или племенные собрания стали бы правящей силой.

Итак, до появления эллинизма в качестве альтернативы грубой свободе первобытных племен мир, судя по всему, мог предложить только непрогрессивный деспотизм. Некоторые народы, например египтяне и вавилоняне, подчинялись царям тысячелетиями. И во все это время не было никакого прогресса. Конечно, было движение: династические перевороты, завоевания чужеземными племенами, изменения моды в одежде, искусстве, религии, но прогресса не было. Если что-то было – то это был упадок. Между царем и его подданными были отношения хозяина и раба. Царские чиновники назначались царем, отвечали перед ним, а не перед народом. Под его командованием находилась армия, которая давала ему исключительную материальную власть. От народа он прежде всего требовал двух вещей, и у народа, в свою очередь, были два основных требования к нему. Во-первых, он выбирал из них людей себе на службу и, во-вторых, забирал себе столько их собственности, сколько считал нужным. А в ответ они требовали от него прежде всего мира с соседями – поскольку один он со своей армией мог отразить чужеземных захватчиков или дикие племена холмов и пустынь, и, во-вторых, мира внутреннего, который он обеспечивал, будучи сам или через своих представителей судьей их распрей.

Именно при этих обстоятельствах развился характер, который мы теперь именуем «восточным». Землепашцу или купцу никогда и в голову не приходило, что действия правительства каким-либо образом касаются его: он был лишь единицей в огромном объединении, которое связывало только подчинение одной внешней власти; для него, в то время пока цари отправлялись на войну, было достаточно обеспечить себя и своих детей в этой жизни или убедиться, что все будет благополучно в следующей, и предоставить жизни идти своим чередом. Не приходится удивляться тому, что его не интересовал мир за пределами его собственных забот – телесных нужд и религии. Возможно, ему приходилось подчиняться любым насилиям и вымогательствам, которым считали нужным подвергать его царь или же его прислужники; он не мог защититься иначе, как спрятавшись, и его смелость была смелостью человека не деятельного, но терпеливого и исключительно скрытного. Он стал тем «восточным человеком», которого мы знаем.

Затем с появлением эллинизма двадцать пять столетий назад в мире возникло нечто новое. Греки не были теперь ограничены выбором между племенной грубостью или культурным деспотизмом. Они перешли из племенной стадии к форме общественного устройства, которая не была ни тем ни другим,– к городу-государству. Греки, конечно, не были первыми, кто разработал понятие города-государства: их предшественниками явились сирийские семиты. До того как мир узнал об Афинах и Спарте, слава Тира и Сидона разнеслась по всему Средиземноморью. Но лишь тогда, когда город-государство объединился с особыми дарованиями эллинов, появилась новая и удивительная форма культуры.

Племя, среди которого город-государство принес свои плоды, не селилось на богатых равнинах, как те, на которых располагались более древние цивилизации. Оно было разбито на сотню фрагментов и рассеяно среди горных долин и по островам. Естественные преграды, как правило, мешали этим группам объединяться, в то время как море, которое разливалось везде длинными проливами и бухтами, приглашало греков к общению и предпринимательству. При таких обстоятельствах первоначальные племенные деревни сгруппировывались в центры, которые превратились в города. При старой племенной системе было бы невозможно столь близкое сотрудничество таких больших групп людей, как это предполагается в городе-государстве. Однако именно это и было необходимым условием для выработки такой жизни, которую мы именуем цивилизованной. В то же время город не был слишком большим, чтобы общий голос его граждан не мог найти совместного выражения. Настоящий инстинкт привел греческие республики к тому, чтобы прежде всего заботиться о своей независимости и упорно отвергать все ограничения, из-за которых их отдельный суверенитет приносился в жертву в каком-то более крупном объединении.

Эллинизм – именно так удобнее всего можно назвать эту культуру – был продуктом греческого города-государства. Здесь неуместно будет обсуждать, насколько это было обусловлено естественными способностями греков и насколько – формой политического объединения, при которой они жили. Достаточно будет обозначить истинную связь между формой греческого государства и характеристиками, благодаря которым эллинизм отличался от всех остальных цивилизаций до него.

В эллинизме мы можем увидеть нравственную и интеллектуальную сторону: он предполагал определенный тип характера, а также и определенный склад идей. Именно первое имел в виду грек, когда говорил о себе как о свободном человеке, в отличие от варвара. Власть, которой он повиновался, была не внешней. Он вырастал с осознанием того, что является членом свободного государства – государства, в котором он имел индивидуальную ценность и свою долю в суверенитете. Это давало ему самоуважение, чуждое для восточных людей: грек улыбался, когда видел, как они ползут на четвереньках, простираясь перед тронами своих государей. Это давало ему энергию воли, силу инициативы, невозможную для объединения этих порабощенных толп. Это давало его речи прямоту и простоту, которая презирала придворные обиняки и преувеличения. Это давало его манерам поразительную естественность и отсутствие скованности.