Богатырская Русь. Языческие титаны и полубоги - Лев Прозоров Страница 2

Изучение былин – краткости ради впредь я буду говорить просто «былиноведение» – переживало разные времена, как и любая наука. Бывали взлеты, бывали падения, был в истории изучения русского эпоса и глухой застой, и рывки-прорывы. Сейчас, кстати, тоже не лучшие времена. Особенно для тех историков, что обращаются к былинам, как к источнику о древнейших временах русского народа. Большинство ученых сейчас очень охладели к поискам сведений о древней Руси в былинах, и не без причины.

Почти всю вторую половину минувшего столетия наши ученые ожесточенно спорили об отношении русского эпоса к истории. С одной стороны выступал академик Борис Александрович Рыбаков со своими последователями – М.М. Плисецким, С.Н. Азбелевым и многими другими. С другой – Владимир Яковлевич Пропп, фольклорист с мировым именем, которого Дмитрий Балашов назвал «школой в нашей науке» – и был прав. Проппа также поддержали многочисленные ученики и последователи. В споре, однако, не родилась истина, напротив, спорщики в увлечении ушли от нее очень и очень далеко, пустившись в самые прискорбные крайности.

Рыбаков и его последователи отыскивали в былинах отражение событий и персонажей летописи. Притом, с одной стороны, не обходилось без натяжек – нам, читатель, еще многие из них предстоит рассмотреть. А с другой – и это, пожалуй, похуже любых натяжек – неповторимость и своеобразие былин как исторического источника недооценивали – и самым фатальным образом. Русский эпос становился переложенным на белый стих пересказом избранных мест из «Повести временных лет» печерского летописца. Всякое отличие отметалось, как «позднейшее наслоение», «искажение», «эпическая фантазия», «мифологический орнамент». И «в отвал» уходили полезные, подчас очень и очень ценные исторические сведения. Авторитет Бориса Александровича Рыбакова – патриота и замечательного ученого, но вместе с тем человека увлекающегося, – закрепил за поисками летописных «прототипов» былинным героям и их приключениям имя «исторической школы» в былиноведении. Между тем и до Октябрьской революции, и после нее существовала иная традиция исторического былиноведения. Когда-то сам Рыбаков и Плисецкий отдали ей дань – перед тем, как в азарте спора убрести на неверную тропку поисков летописных прототипов.

Отождествление этих поисков с собственно «исторической школой» оказалось на руку их соперникам. Они не просто указывали – вполне справедливо, впрочем, – на натянутость параллелей между былинными и летописными событиями и действующими лицами. Они делали из этого самые категорические выводы. Особенно отличился на этой ниве Борис Путилов. «Эпос никаких исторических событий не отражает, и герои его ни к каким историческим прототипам не восходят», – с беспощадной решимостью прокурора рубит он. И выносит приговор: «Вопрос этот в серьезном научном плане можно считать закрытым».

Тут, пожалуй, стоит вспомнить байку про некоего маститого поэта, изрекшего: «Вчера написал стихотворение о любви. Закрыл тему». Может ли ученый всерьез рассчитывать «закрыть тему», да еще не в своей – Путилов филолог – а в чужой, исторической области? Я уж не говорю о манере ведения дискуссии – любые возражения с ходу выводятся за рамки «серьезного научного плана». Подобные приемы, увы, свойственны не только ученикам Проппа – а с другой стороны, присущи вовсе не всем его последователям. Ведя обсуждение таким образом, исследователь рискует попасть впросак – и действительно, Путилов впросак попадает.

Вот он возражает тем, кто видит в былинном богатырстве историческую княжью дружину. «В былинах у князя Владимира нет дружины. Он окружен «князьями-боярами», «гостями торговыми», слугами, но о дружине речи нет. Нет никаких оснований уподоблять богатырей дружинникам».

Так-таки уж нет? Загибайте пальцы, читатель. Богатыри – конные профессиональные воины на службе киевского князя. Мы видим их в основном или в боевых условиях, или на пиру в княжьем тереме. Они собирают для князя дань. Они ездят по его приказанию в посольства к чужеземным владыкам. Они выполняют его различные поручения – увы, не всегда благовидные. Они объединены в спаянный солидарностью союз. Но притом, если богатыри недовольны князем, они считают себя вправе уехать от него и иногда вспоминают, как служили у других правителей. Ну, кто же это, говоря языком исторической науки? Да, задачка… для школьника – и то не читавшего учебники по истории.

Можно перечислять «основания», роднящие былинных заступников земли Русской с историческими дружинниками, еще очень долго. Они, эти «основания», составили значительную часть замечательной книги Р.С. Липец «Эпос и Древняя Русь» – и спорить с этой работой, понятно, задача потрудней, чем свысока шпынять историка и археолога Рыбакова за «филологический непрофессионализм».

Но достаточно ли профессионален сам филолог Путилов?

Вот в былине «Ермак и Калин-царь» Илья Муромец намеревается собрать богатырей:

А как съезжу я к чисту полю,

А как я сберу свою дружину да хоробрую

А как сберу я тридцать молодцев да без единого…

У главного героя русских былин слово с делом не расходится – и вот уже

А как ажно еде старой казак Илья Муромец,

А Илья Муромец сын Иванович,

А й со всей он дружиной с хороброю,

А й как тут уж съехались

А й как тридцать молодцев да со единыим,

А й как тридцать сильных русейских богатырей.

Как видим, в былинах есть дружина, и дружина эта – именно богатыри (почему она оказывается дружиной именно Ильи, а не Владимира Красного Солнышка – об этом будет, читатель, особый разговор). В былине «Ставр Годинович» Владимир устраивает пир

На многих князей да бояров,

На всю поленицу удалую,

На всю на дружину храбрую.

И тут Владимир окружен дружиной, причем упоминается она в перечне пирующих там, где обычно упоминают богатырей – которые на сей раз в списке не появляются. Как это понимать? А очень просто – дружина и есть богатыри. А богатыри – это и есть киевская дружина. И про это ясно сказано в былинах. Вот и гадай – то ли филолог и фольклорист Борис Путилов, полвека пишущий книги по русскому эпосу, толком в нем не разобрался, то ли знает все прекрасно – но все равно пишет другое.

Однако хороши бывают и историки – вот, скажем, Руслан Григорьевич Скрынников сообщает, что былины возникли в Х веке из скандинавских саг. То есть исландские саги – прозаические во всех смыслах слова, сухо-документальные по стилю – каким-то образом угодили на Русь, где и преобразились в эпические поэмы-былины, при этом превращении утратив, кроме прозаической формы, всех героев и все сюжеты. Как говаривал британский мыслитель и писатель Гилберт Честертон, более известный у нас, как автор детективов про отца Брауна: «Нельзя изменить перья у коровы или лапы у кита. Если что-то изменилось полностью, оно не изменилось». Что ж удивляться, что после таких «исследований» попытки историков обращаться к былинам встречаются фольклористами в штыки.

Мы можем согласиться с учениками Проппа – абсолютное большинство сопоставлений былин и летописей, которые проводят ученики Рыбакова, – натяжки, и натяжки очевидные. Далее я покажу не один такой пример. А вот соглашаться с выводом о полной неисторичности былин мы торопиться не станем. Обе стороны блистательнейшим образом упускают из виду одну очень простую и очевидную вещь: летопись – это только летопись. Не меньше – но и не больше. Летопись – это не история. Спор учеников Проппа и Рыбакова, по сути, оказывается спором не об историчности былин, а об их летописности. Речь шла о сопоставлении двух литературных жанров – что ж странного, что филологи в таком споре оказались сильнее и убедительней? Историки же сами загнали себя в тупик имени Нестора, ограничившись сопоставлениями былин с летописью – из всего огромного свода знаний и источников о русской древности.