Елена Рубинштейн. Женщина, сотворившая красоту - Мишель Фитусси Страница 2

Жизнь Елены Рубинштейн увлекательнее любого романа. Моя героиня никогда не сидела на месте — как другие ездят на метро, она переезжала с континента на континент на поездах, пароходах, самолетах, и в саге ее жизни, сгустке истории и географии, было немало драм, любовных неудач, личных трагедий и одиночества.

Недостатки? Их у Елены было множество. Властная, требовательная, неумолимая, жестокая, скупая, эгоистичная, способная на обман, деспотичная тиранка, иной раз даже бесчеловечная. И в то же время милая, щедрая, внимательная, очаровательная, застенчивая, прямодушная, терпимая, остроумная. Как все незаурядные люди большого масштаба, она была живым парадоксом, из ряда вон, как говорится, too much, bigger than life («все в избытке, жизнь через край»). Сьюзен Слезен, падчерица ее сына Роя, несколько лет тому назад посвятила моей героине книгу и назвала ее «Over the top» («Изо всех сил»).

На склоне лет, когда Елена, дорожа своим временем, тратила на прическу и макияж лишь несколько минут, ее кокетство свелось к бесконечным выдумкам. Она не говорила правды ни о чем, и прежде всего о своем возрасте, омолаживая себя таким образом куда надежнее, чем любой крем против морщин.

Как все знаменитости, Елена хотела сама сотворить о себе легенду и без конца переиначивала свою жизнь, меняя ее по своей прихоти, что-то скрывая, затеняя, преображая, приукрашивая, преувеличивая, делясь с потомками своей мечтой о себе. О ней ходило множество слухов, небылиц, противоречивых и выдуманных историй. Как гласит пословица, «в долг дают богачам», и Елена не была исключением. В то же время, несмотря на множество документов, автобиографий, биографий, газетных статей, интервью, свидетельств знавших ее людей, ныне ушедших и живых — а последних осталось немного, — о некоторых годах ее по-прежнему ничего не известно.

«Она на вас не рассердится, если вы создадите о ней еще одну легенду! — воскликнула ее родственница Литка Фассе во время нашей первой встречи. — Мадам всегда лукавила, рассказывая о своей жизни. — И прибавила, помолчав: — Для нее было важнее всего, чтобы о ней говорили…»

Словно оправдываясь за свой невероятный взлет, Мадам часто повторяла: «Если бы этого не сделала я, сделали бы другие…»

Может, и так. Но сделала она, Елена Рубинштейн.

Мишель Фитусси

Июнь 2010

Поднявшись на борт немецкого пакетбота «Принц-регент Луитпольд», курсирующего между Европой и Австралией, Елена Рубинштейн ощутила нечто схожее с невесомостью.

Свободна.

Наверное, она догадывалась, что придется нелегко, но пока наслаждалась каждой секундой изумительного путешествия, не слишком себе представляя, что ее ждет впереди. Сейчас она знала одно: уехав из родных мест, будет жить по-другому и станет наконец сама собой. Как? Каким образом? Она понятия не имела. Но не колебалась ни секунды, когда родные предложили ей уехать. Наперекор всем реальным и воображаемым опасностям, которые могли подстерегать ее, — кораблекрушение, дорожные катастрофы, коварная лихорадка, опасные встречи, — она согласилась уехать одна за тысячи и тысячи километров от родной Польши к своим дядям, которых не видела и в глаза.

Май 1896 года. Елене исполнилось двадцать четыре, ее рост метр сорок семь, мужества ей не занимать, у нее с собой старенький чемодан с пожитками. Она полна ожиданий, и от восторга, который теснит грудь, ей кажется, что у нее разорвется сердце. Ей хочется раскинуть руки и обнять весь мир.

Несмотря на приступы тоски и беспокойства, которые порой охватывали Елену на борту пакетбота, отправившегося в плавание из Генуи, настоящее ее радовало. Впервые в жизни она переживала что-то похожее на счастье. Когда позволяла погода, она выходила на палубу и вглядывалась в воду. Океан завораживал ее изменчивой игрой бликов, и ей хотелось запомнить все оттенки. От природы она была нервной, страдала мигренями, и часы неподвижного созерцания доставляли ей удовольствие.

Когда поднимался слишком сильный ветер, Елена прогуливалась по коридорам, куда выходили каюты, останавливалась возле дверей музыкального салона или курительной комнаты, листала книги в библиотеке. В баре заказывала себе чай, кекс с цукатами, наслаждалась, держа чашку из китайского фарфора, серебряную ложечку. С неменьшим наслаждением усаживалась после чая в бархатное кресло, читала или вышивала. Впервые в жизни она не думала о своих близких, оставшихся в Казимеже, краковском квартале, где и сама она выросла. Ностальгия ее не мучила, по крайней мере пока.

К счастью, не мучила и морская болезнь, мешавшая другим пассажирам поднять голову от подушки. Томимая жаждой открытий, Елена, обманув бдительность несговорчивых вахтенных, следивших за тем, чтобы пассажиры разных классов не встречались, спустилась даже на нижнюю палубу, где ехали эмигранты. Зрелище сотен мужчин и женщин, лежащих на полу вповалку, — одни стонали, других рвало — потрясло ее. От запаха немытых тел, прогорклого масла и мазута ее затошнило. Сердце у нее колотилось, когда она бегом бежала наверх, чувствуя, что незаконно заняла там место, боясь, что, если ее обнаружат внизу, внизу и оставят. Ощущение бедного человека. Впоследствии она сердилась на себя за подобные чувства.

В то утро, опершись на поручни и затенив лицо зонтиком: у нее очень чувствительная кожа, а солнце — смертельный враг женщин! — Елена зачарованно смотрела на Бомбей, где бросил якорь ее пакетбот.

Портовая сутолока, пестрая разноликая толпа. И нищета. Елену она не поразила, хотя под ярким солнцем выглядела еще более неприкрытой, чем среди холода польской зимы. Взгляд Елены рассеянно обегал калек-нищих, кули в набедренных повязках, ребятишек в лохмотьях, клянчивших деньги у белых, зато задерживался на индианках в ярких шелковых сари, на англичанках, несмотря на жару застегнутых на все пуговички до самого подбородка и бранящих носильщиков, сгорбленных под тяжестью их багажа.

До Бомбея корабль делал остановки в Неаполе, Александрии, Адене, Порт-Саиде. Елена каждый раз сначала всматривалась в портовую суету, а потом, не выдержав, отправлялась немного прогуляться, и на суше ее пошатывало, словно она по-прежнему стояла на палубе. Бродячие торговцы обступали ее, и она охотно останавливалась, изучая, что ей предлагали. Наморщив лоб, сдвинув брови, словно для нее это был вопрос жизни и смерти, она уверенно торговалась, показывая цифры на пальцах, чтобы ее поняли, и покупала за назначенную ею цену стеклянные бусы, бетель, пигментные красители, мази, притирания, мускус, амбру, душистые масла, чай, блестки, сверкающие ткани.

Всюду она обращала внимание на женщин, восхищаясь разнообразием их неуловимого очарования. Светловолосые бледные итальянки Лигурии, дородные неаполитанки, сверкающие из-под чадры глаза египтянок и жительниц Йемена, эфиопки с тонкими чертами лица, мягкие широкоскулые лица азиаток. Все они, старые и молодые, красивые и некрасивые, даже маленькие девочки, жавшиеся к матерям, обладали особой статью, особым шармом. Они поблескивали подведенными глазами, открывая в улыбке белоснежные зубы, от которых кожа казалась еще темнее. Они носили бесчисленные нитки бус вокруг шеи, браслеты на руках и ногах, яркие одежды, пропитанные порой слишком резкими ароматами.