След грифона - Сергей Максимов Страница 2

* * *

У героя нашего повествования были время и возможность осознать устройство и механику машины репрессий. Во многом благодаря этому ему и удавалось до сих пор уцелеть. Но главное в том, что для арестанта под номером 13 впасть в отчаяние всегда было непростительным грехом. И еще по многим причинам он перестал бояться смерти. Это и военное ремесло, которое он избрал еще в детстве, это и одиночество в таком сумбурном и жестоком мире. Это и постоянная угроза смерти в последние годы, которая и воспринималась как-то по-фронтовому: «Хоть бы убили, что ли, быстрей». Надоело и бояться, и прятаться. Была еще одна необычная особенность у этого человека. Впервые он узнал о ней при своем первом боевом ранении в лесах Восточной Пруссии в 1914 году, когда он, тогда офицер русского Генерального штаба, выходил из окружения вместе с остатками разгромленной немцами армии генерала Самсонова. При острой боли от легкого пулевого ранения в плечо он сразу же потерял сознание. Позже доктор и профессор медицины Петр Линдэ объяснил ему, что организм некоторых людей имеет такую особенность и еще до наступления болевого шока как бы выключает сознание. Тогда он стыдился этой своей особенности. Было время, даже пытался тренировать у себя невосприимчивость к боли, но новые ранения перечеркивали все усилия. Зато он научился, если можно так выразиться, сознательно терять сознание. Малейшей боли ему было достаточно, чтобы заставить себя упасть без чувств. Знал он и то, что однажды можно и вовсе никогда не очнуться. Следователи внесудебных органов готовы были лопнуть от злости, но поделать ничего с ним не могли. Методы так называемого «физического воздействия» в данном конкретном случае не действовали.

Уже вторую неделю его не вызывали на допросы. Следовало ждать каких-то событий. Наверное, что-то уже происходило. Показания, которые из него выбивали, были очень важны, и поэтому его не могли так сразу расстрелять, а невозможность выбить эти показания уже стоила карьеры, а то и самой жизни нескольким следователям. Содержали его в одиночной камере. В общих камерах давно соорудили многоярусные деревянные нары, где из-за тесноты и скученности разрешалось полежать на них днем. Здесь же была кровать, в дневное время прикрепляемая к стене, – наследие царизма, который не видел ничего предосудительного в том, что арестованные будут спать на койке с панцирной сеткой. Спать днем категорически воспрещалось. Разве только утром после ночного допроса позволяли поспать чуть больше положенного. Также были не положены стол и табурет, не говоря уже об этажерке для книг – необходимого атрибута камеры для государственного преступника в дореволюционное время.

Он сидел на каменном приступке у окна и почти равнодушно смотрел на опухшие ступни ног. «Если сейчас придется надеть ботинки, то сделать это будет мучительно больно», – думал он. Неожиданно отворилось окошко для раздачи пищи. В отличие от входной железной двери оно всегда тщательно смазывалось солидолом. Надзиратель заглянул в него. Затем, лязгая и гремя связкой ключей, со скрежетом распахнул дверь. Скрежет тюремных дверей в русских острогах как старинная традиция кочует из века в век. Кто бы и зачем ни открывал дверь – вся тюрьма должна слышать.

– Выходи, – беспристрастным голосом приказал надзиратель. – Да живо давай!

Надеть ботинки быстро не удавалось. И если один башмак он кое-как, морщась от боли, натянул, то другой никак не поддавался. Из конца коридора долетел недовольный голос дежурного:

– Чего ты там копаешься? Мать твою так!..

Надзиратель вошел в камеру, что запрещалось, присел на корточки перед арестованным, что и в мыслях нельзя было допустить, и, вставив чужую ногу во второй ботинок, рывком его надел. Арестованный застонал.

– Заткнись, гнида. Выходи! Не понял, что ли?

Поняв, что тот не притворяется, надзиратель помог арестанту выйти из камеры и, повернув его лицом к стене, заученно приказал:

– Стоять!

После рывков и проходки все тело узника наполнилось болью. Болели ноги. Ноющей болью саднила поясница. Вдруг заныли еще не выбитые, чудом уцелевшие зубы. Казалось, болел воспаленный мозг в голове. И все же, стоя лицом к стене, с заведенными за спину руками, он думал о том, куда его собрались вести. «На допрос? Вряд ли. На допросы выводят по вечерам. Ближе к ночи. Расстреливать? Почти исключено. Это тоже дело ночное». Вообще однажды он очень поразился мысли: расстреливают открыто и днем только во время войны. Во всех других случаях печать греховности и преступности заставляет переносить убийство на темное время суток.

В арестантской робе, полной вшей, в незашнурованных ботинках на опухших, не защищенных носками ногах, немытый и небритый, худой от недоедания, измученный пытками и неопределенностью собственной судьбы, он предстал перед Судоплатовым. В кабинет-камеру его привел сам дежурный.

– Арестованный по вашему приказанию доставлен, – доложил дежурный.

– Принесите чай и пока свободны, – сказал Судоплатов, обращаясь к дежурному. – А вас прошу сюда, – кивнул он заключенному на стул перед столом, на котором громоздилась объемистая папка уголовного дела.

Дежурный вышел, а заключенный продолжал стоять, не решаясь начать двигаться самостоятельно. Трудно и больно было даже стоять. Он наконец-то решился и, как на чужих ногах, двинулся к столу. Приучив себя ничему не удивляться, он и сейчас не удивился такому началу допроса, раз и навсегда усвоив лагерный девиз: «Не верь. Не бойся. Не проси». С трудом подойдя к столу, морщась от боли, присел на предложенный стул. Несколько минут они молча смотрели друг на друга.

Они понравились друг другу. Иногда так бывает, но это говорит только о том, что, повстречайся в другой обстановке, они могли бы стать приятелями. В условиях тюрьмы это могло иметь и обратный эффект. Следователь, например, борясь с чувством симпатии, мог искусственно завысить чувство служебного долга и вкатить на всю катушку, чтоб никогда больше не испытывать такого неудобства в работе.

Глядя на Судоплатова, арестант анализировал, что так располагало его к этому молодому человеку... Умные, внимательные глаза. В рисунке губ угадывался сильный характер, пока скрытый обаянием молодости. Прекрасно, со вкусом одет. Безукоризненно завязанный узел дорогого галстука. За гражданским костюмом угадывалась военная выправка. Вероятно, не пьет и не курит, поэтому выглядит младше своих лет. «Как я...» Стоп! Молодой человек похож на него. Точнее, на него самого в молодости. Да. Лет двадцать назад он, наверное, со стороны выглядел таким же. А его генеральские погоны вызывали у окружающих не восхищение, а некоторое недоумение из-за несолидного для генерала возраста. А ведь этот молодой человек, наверное, тоже в генеральских чинах. Только вместо генеральских погон носит петлицы с одним, а может быть, даже и с двумя ромбами... Невольная улыбка набежала на давно не бритое лицо заключенного.

Он хотел вспомнить и не смог, когда в последний раз видел себя в зеркале. И без взгляда в зеркало он мог быть уверенным, что в свои сорок восемь лет выглядит стариком.

От Судоплатова не ускользнула улыбка подследственного, но он не стал уподобляться рядовому следователю и выяснять причины едва заметной перемены в этом изможденном лице. Он изучал эту неподражаемую манеру держаться, которая так отличала офицеров царской армии от нынешних командиров, которые перенимали манеры из кинофильма о Чапаеве. А у этого было излишне спрашивать «служили ли вы в белой армии?». Надо отдать им должное: на допросах держались такие куда более достойно, чем воспитанники новой эпохи. У последних с арестом рушился весь мир и чувство несправедливости происходящего размазывало личность до самого мерзкого состояния. «Бывшие» же опирались на вековую историю, которую невозможно было уничтожить, расправляясь с самими носителями этой истории. И они, сволочи, кажется, если не понимали, то чувствовали это. Вдруг Судоплатова осенило неожиданное открытие. Он нашел ответ на вопрос, на который тщетно пытались ответить многие. Почему товарищ Сталин постоянно смотрит во МХАТе «Дни Турбиных» Михаила Булгакова, спектакль, в котором звезды отечественной сцены щеголяют в офицерской форме с золотыми, считай белогвардейскими, погонами. В этом был какой-то скрытый фельдфебельский комплекс неполноценности. Теперь загадочно улыбнулся Судоплатов. Понятна стала и привязанность Сталина к маршалу Шапошникову – бывшему подполковнику царской армии, о котором сегодня еще речь пойдет.