Царь и схимник - Александр Холин Страница 2

Мужчина на постели вел негромкую беседу с одетым в сюртук услужливым господином. Тот кивал в знак согласия, потом раскрыл папку с бумагами, которую держал под мышкой, подошел к настольному пюпитру, стоявшему недалеко от кровати, снял с чернильницы массивную бронзовую крышку, увенчанную крохотной фигуркой крылатого ангела, обмакнул отточенное гусиное перо и приготовился записывать.

– Ах, нет! Не надо писать! – вскричал лежавший в постели. – От скрипа пера у меня появляется мигрень. Я и так эту ночь провел дурно. Еще намедни я просил тебя узнать, что случилось с гвардейцем, которого прозвали Александром Вторым? Неужели мои просьбы для тебя ничего не значат?

– Что вы, Ваше Величество, очень даже значат, – снова склонил голову слуга. – Ваши приказания не могут не выполняться, особенно мною. Дело в том…

– Отвечай же!

– …дело в том, что… Ага! Его фамилия Струменский, левофланговый унтер-офицер третьей роты Семеновского полка. Этого гвардейца схватили вместе с бунтовщиками-семеновцами, затем препроводили в гарнизон, к которому он приписан. Сегодня ему грозит битье шпицрутенами при прогоне через строй. Говорят, он ни в чем не виноват. Виноват лишь в похожести на императора.

– Не твое дело судить о виновности! – одернул словоохотливого слугу император. – Твое дело вовремя сообщать мне о происходящих переменах! На то ты и камергер. Более того, постельничий! Казнь еще не состоялась?

– Никак нет, Ваше Величество. Барабанный бой перед началом казни будет слышен и здесь.

– Да, это воистину le derniser coup [1]. Подай мне платье, – нетерпеливо произнес император. – Да не перепутай. Мне нужны сюртук «инкогнито», как у тебя, и гражданская шинель темно-синего цвета. Не хочу, чтобы кто-нибудь из подданных меня узнал!

– Все уже приготовлено, Ваше Величество, – торжествующе улыбнулся камергер. – Конец августа на удивление холодный, но я, по своему недалекому разумению, подумал, что вы решитесь-таки взглянуть на казнь бунтовщиков. К тому же Струменский в отличие от других смутьянов не вызывает никакого подозрения.

– Я тебя, Федор Кузьмич, держу в камергерах вовсе не для досужего обсуждения солдатской смуты. Мой батюшка знал, как справляться со смутьянами.

– В вашей дальновидности никто не сомневается, – согласился камергер. – Тем более, в одном государстве два императора – это слишком! Один из них выглядят как un vrail epouvanteil [2].

– Ах, mon ami, nous etions censes [3], что в ыйдет такая казуистика, – досадливо поморщился император. – Но ты прав, двух одинаковых государей не должно быть. Государство – это не балаган. Именно такую казуистику хотят сотворить с Россией господа Новиков [4], Пален [5] и иже с ними. Много лет назад я поддался на масонскую уловку о державных новшествах. Отец мой тоже попал в их сети, даже стал гроссмейстером тринадцатого градуса. Это и помогло ему взглянуть на врагов отечества с другой стороны. Он принялся укорачивать им длинные руки, за что и поплатился жизнью. Но я, Федор Кузьмич, я прельстился на постылые речи! И вот я тот, кем стал, – священномученик Химеры! [6]

– Будет, Ваше Величество, будет! – пытался успокоить императора камергер. – Вы стали мощным оплотом сопротивления вольтерианской Франции тринадцать лет назад, и никакое масонское оружие не смогло сломить сильную и могучую державу.

– Ах, Федор Кузьмич, зови лакеев. Одеваться хочу! Пора пожаловать на место расправы! – император откинул атласное одеяло и сел на кровати. – Никогда не смотрел на казни, но сегодня я должен быть там! Не знаю, что меня влечет, но я должен!

– Знамо дело, что влечет, – усмехнулся Федор Кузьмич. – Тянет посмотреть в глаза агнцу, приносимому в жертву.

– Нишкни, холоп! – прикрикнул на камергера император. – Его жизнь нужна для благополучия Государства Российского. Неужели ты не сообразил этого?!

– Ага, сообразил, – ласково улыбнулся камергер. – Но особое соображение постигло меня третьего дни, когда пришлось убирать царскую постель после преставившейся в ваших объятиях девицы Настасьи.

– Настасья – oh, c'est toute une histoire [7], – досадливо отмахнулся им ператор. – Она была такой чувственной красавицей и такой супротивницей, что я еле совладал с ней. И даже после того она мне ухо чуть не откусила! Как же ее было не наказать?!.. Следует сделать так, чтобы царица Елизавета Алексеевна ничто не прознала. Уж такой грех мне будет непростителен, а она больна. Не стоит волновать больного человека. Вели же меня одевать!

– Как прикажете, Ваше Величество, – поклонился камергер. Он дернул шелковый шнурок возле царского ложа, и где-то далеко в глубине покоев раздался еле слышный звон колокольчика.

Вскоре в спальную залу лакеи внесли приготовленный накануне Федором Кузьмичом синий фрак и редингот. Эту гражданскую одежду император любил надевать по утрам, отправляясь на прогулку. Слуги принялись облачать императора с обычной деловой сноровкой.

Освободившись от рук лакеев, владыка тут же поспешил к зеркалу, где цирюльник припудрил ему щеки и выполнил несколько косметических мазков. Его Величество нетерпеливо отмахнулся от цирюльника и снова обратился к камергеру:

– Ou est ma tabatiere? [8]

– Как обычно вы оставили ее в малой гостиной на ломберном столике, Ваше Величество. – Невозмутимость камергера была той необходимостью, которая усваивается слугами только с годами безупречного служения. Федор Кузьмич запустил руку в глубокий карман своего сюртука и предъявил Государю требуемую вещицу.

Император подхватил табакерку и пошел вон из дворца по лестнице черного хода. Он всегда выходил через этот подъезд, если шел в Петербург гулять инкогнито. На площади, где должна была состояться экзекуция, всегда присутствовало не слишком много разночинного народа, но здесь можно было спокойно затеряться и не беспокоиться особо, что вдруг кто-нибудь из подданных узнает императора в лицо – все старательно соблюдали инкогнито Его Величества.

Нынче же императора подгоняло какое-то нездоровое любопытство, граничащее со страстью самому лицезреть происходящее: сегодня сквозь строй должны были прогнать его двойника. Скорее всего, унтер-офицера Струменского ждет мучительная смерть. Но жизнь этого служивого необходима Отечеству, точнее, остававшемуся жить высокородному двойнику. Зачем? В этом Александр до сих пор боялся признаться даже самому себе. За двадцать четыре года царствования он много чего натворил, да не в этом суть. Главное – стремление покаяться в грехах перед Отечеством, а для этого необходимо принести в жертву еще одного человека. Император поступал сейчас, как праотец Авраам: когда Господь потребовал принести в жертву сына, Авраам, ничуть не колеблясь, возложил на алтарь любимого мальчика и готов уже был нанести жертвенный удар, но Господь удержал его руку… Может, император сейчас тоже надеялся, что Всевышний удержит экзекуторов, и шпицрутены сослуживцев не разорвут кожу на теле унтер-офицера?.. Однако государь просчитался. Ибо Господь никогда не встревает в те дела, что идут не от Его имени…