Тайны дворцовых переворотов - Константин Писаренко Страница 2

* * *

26 января 1725 года около восьми часов утра за столом в просторном зале Старого Зимнего дворца, примыкавшего к Немецкой (ныне Миллионной) улице, расселись пять сенаторов – князь Василий Лукич Долгоруков, граф Яков Виллимович Брюс, граф Федор Матвеевич Апраксин, граф Петр Андреевич Толстой, граф Гавриил Иванович Головкин. Будущий граф Павел Иванович Ягужинский, видимо, задерживался или вообще не пожелал явиться, почему сановники решили не ждать генерал-прокурора, а без проволочек приступить к рассмотрению повестки дня. Первым из приемного покоя в присутствие секретарь вызвал директора Канцелярии от строений.

Ульяна Акимовича Сенявина возмутило излишнее усердие генерала-полицмейстера Антона Девиэра, который в погоне за казенной прибылью велел подчиненным ставить клейма на хомутах уездных извозчиков. Мужики, столкнувшись с нововведением, возроптали и отказались возить «з заводов» кирпич, а «на заводы» дрова и глину, ибо главная полиция намеревалась взимать с помеченных хомутов налог. Многие недовольные сбежали из Петербурга. Работы застопорились. Между тем эти извозчики – сезонные. Они не трудились в столице круглый год, и на них не распространялся хомутный сбор, требующийся для содержания городских фонарей. Выслушав господина директора, сенаторы дали слово секретарю, который зачитал спровоцировавший конфликтную ситуацию указ от 13 декабря 1723 года. После короткого обсуждения постановили «тот указ отменить, а быть тому хомутному збору по прежнему в Акцизной каморе, а что тех хомутных денег в зборе будет, тое суму отсылать в полицию».

Вторым в зал вошел целовальник китайского каравана. Прежде чем одобрить отправку экспедиции на Дальний Восток, их сиятельства спросили у чиновника, нельзя ли распродать товары не в самом Пекине, а в Урге (у зенгорцев, народа, проживавшего на северо-западе современного Китая, частично в Монголии), если она по пути, или в ином каком близком от русской границы месте, дабы сократить сроки путешествия. Целовальнику пришлось огорчить вельмож: в Урге «збыта мало бывает». К тому же нередко туземцы предлагают в оплату изделия невысокого качества. Да и в принципе гораздо выгоднее торговать нереализованными вещами, возвратившись в Россию, чем искать покупателей для всего каравана среди «кугуртов». Министры разъяснения приняли к сведению и санкционировали вояж до китайской столицы.

Затем Павел Иванович Ягужинский, приехавший во дворец на исходе девятого часа, доложил Сенату о новых обстоятельствах в деле дворовых Салтыкова. Доносчик, обвинивший кого-то в убийстве, «с трех розысков» и «с битья» признался, что оговорил человека «по научению товарища своего», ныне уже скончавшегося. Посовещавшись, сановники постановили провести более тщательное расследование в Юстиц-коллегии, привезя все бумаги из Углича и из Московского надворного суда в Петербург. А ранее арестованных холопов Салтыкова, исключая доносчика, предписали освободить из-под стражи.

Сенаторы едва успели сформулировать общее мнение по третьему пункту, как вдруг дверь в зал с шумом распахнулась, и на пороге появился офицер гвардии Родион Кошелев с ошеломившей всех новостью из Нового Зимнего дворца: «Государю опять плохо! Кажется, он умирает!» Быстро подписав ряд протоколов по решенным в прошлые дни проблемам, Апраксин, Брюс, Головкин, Долгоруков, Толстой и Ягужинский досрочно закрыли заседание и устремились на улицу, торопясь пересечь небольшой переулок, отделявший два Зимних дворца друг от друга. Стрелки на стенном циферблате показывали десятый час пополуночи.

* * *

Почему фраза Кошелева повергла в шок сенаторов? Потому что почти сутки истекли с того момента, как петербуржцы вздохнули с облегчением, уверенные в начале постепенного выздоровления императора, более недели (с 17 января) мучившегося от застоя мочи. Боли то отпускали монарха, то нестерпимо усиливались, и тогда в западном крыле дворца раздавались истошные крики несчастного. Придворные врачи во главе с Лаврентием Блюментростом выглядели беспомощными, хотя упрямо продолжали настаивать на избранном ими курсе лечения.

18 января пациент проконсультировался с независимым доктором – Джованни Арунцием Аззарети. Итальянец успокоил царя: причина припадков – «застарелая венерическая болезнь», из-за которой в мочевом пузыре образовались небольшие язвы. Серьезной опасности нет. Через несколько дней острые боли утихнут и, если Его Величество позволит сделать себе операцию (без нее не обойтись), француз-хирург из свиты Ж. Кампредона легко извлечет «застоявшуюся и гниющую» в мочевом канале урину, после чего останется только посредством проверенных на опыте микстур вылечить шейку пузыря от покрывших его изнутри язв. Петр весьма неохотно согласился с эскулапом. Сам же в надежде найти иной способ исцеления, без хирургического вмешательства, 19 января снарядил в Москву курьера – конюха Андрея Суворова – за светилом медицины греком Георгием Поликоли.

Прогноз Аззарети подтвердился. Вечером 20 января боли действительно стали ослабевать. В пятницу 22 января спала температура, моча заметно посветлела. Пора было делать операцию. Однако государь не торопился вызывать итальянца с французом. Он явна боялся человека с ланцетом в руке. Блюментрост со товарищи, видя настроение хозяина, поддакивал ему, рекомендуя все тот же малоэффективный «пальятивный» метод (пичканье пациента «однеми бальзамическими травами»). Драгоценные часы благоприятного перерыва в болезненных припадках быстро таяли. Паузой так и не воспользовались.

Поздним вечером 23 января кризис повторился. Задержания мочи возобновились. А с ними и мучения императора. Несмотря на очевидное ухудшение, Петр по-прежнему откладывал операцию. Зато в ту же субботу 23-го послал очередного нарочного – капрала-преображенца Никиту Данилова – в Москву за знаменитым доктором Бидлоо, который уже вряд ли бы смог чем-либо помочь. Аззарети напрасно бил тревогу. К нему не прислушались ни 23-го, ни 24-го числа. Полагаю, придворные архитекторы в том не виноваты. У них просто не хватило духу спорить с грозным работодателем. А тот до конца сопротивлялся неизбежному. Лишь утром 25 января Петр Великий капитулировал: у вытекавшей по капле мочи появился жуткий «гнилостный» запах. Царь осознал, что дальнейшее промедление с обращением к хирургу смерти подобно, и отважился вручить свою жизнь англичанину Вильяму Горну, пятнадцать лет служившему в госпиталях Франции. Тот успешно реализовал советы итальянца. Зонд вытащил наружу до четырех фунтов урины, «страшно вонючей… с примесью частиц сгнившего мяса и оболочки пузыря».

Больной тотчас почувствовал себя лучше и, нуждаясь в отдыхе после сильной предоперационной нервотрепки, вскоре заснул. А вот врачам в тот понедельник, похоже, не довелось безмятежно сомкнуть глаз. Их, конечно, насторожила подозрительная смесь мочи с частичками сосудов, поврежденных едкой жидкостью. Но до поры до времени они предпочитали помалкивать, не желая стращать придворных печальными перспективами, слух о которых, безусловно, подорвал бы душевное равновесие высочайшей персоны. Между тем оно императору сейчас требовалось больше всего.

Медики старались приободрить окружающих, ожидая с тревогой нового дня. Вопрос элиту российской медицины волновал один: успел ли Горн предотвратить перерастание воспалительного процесса в мочевом пузыре в антонов огонь? Иными словами, проникла инфекция в кровь или нет? 25 января никто не мог дать на него точный ответ. Оставалось уповать на милость Господа. Вечером в понедельник и в ночь на вторник император озноба не ощутил. Наоборот, неплохо выспался, а на рассвете 26 января выразил желание поесть немного овсянки. Около девяти часов утра монарху в Конторку (узенький кабинет на втором этаже западного флигеля; прямо под ним – кухня с лесенкой наверх) принесли тарелку с кашей. Он сделал несколько глотков, и вдруг все находившиеся в комнате заметили, что царя пробивает дрожь. Врачи пощупали лоб, пульс и моментально поняли: надеяться более не на что. У государя – жар. Началась гангрена. Петр обречен. К сожалению, чуда не случилось. Потеря двух с половиной суток предрешила трагический финал.