День рождения Лукана - Татьяна Александрова Страница 2

– Полла, душенька, – радостно воскликнул Поллий, приоткрывая легкую тканую завесу, – я привел тебе того, кого ты хотела видеть.

– Ты очень добр, милый, – прозвучал в ответ мягкий женский голос, и с этими словами его обладательница легко выбралась из карруки. Одета она была в столу [9] цвета сухих виноградных листьев – такой цвет называли по-гречески «ксерампелинос». Стацию, стоявшему в двух шагах, в первый миг она показалась совсем молодой женщиной, ибо была худощава и девически ловка. Но едва взглянув на ее лицо с сетью тонких морщинок у глаз и возле губ, на обильную серебряную проседь в некогда черных как смоль волосах, он сразу понял, что ей никак не меньше сорока. Лицо ее представилось ему знакомым, но он не мог припомнить, где и когда видел его. В глубине сознания почему-то забрезжила мысль о его собственной награде, серебряном венке, но он не обратил на нее внимания.

– Приветствую тебя, госпожа! – обратился Стаций к матроне.

– Рада познакомиться с тобой, поэт, прими и мои поздравления со столь блистательной победой! – ответила она с полуулыбкой, не обнажившей ее зубов. У нее были живые черные глаза, черты лица ее были идеально правильны, а прическа только оттеняла их, хотя и была откровенно старомодной: прямые волосы, разделенные пробором и, очевидно, собранные сзади в простой узел, которого не было видно под тонким покрывалом. Как это было не похоже на безобразные валы и корзины мелко взбитых кудряшек, какие нагромождали на своих головах модницы последних лет!

– Благодарю, госпожа! – с легким поклоном ответил Стаций. И добавил нерешительно, не зная, стоит ли начинать этот разговор. – Твое лицо кажется мне знакомым… Только не помню, когда и где я мог видеть тебя…

– Возможно, в одной из прошлых жизней, – уклончиво произнесла матрона, краем глаза поглядывая на мужа. – Я, во всяком случае, вижу тебя впервые, хотя могу только сожалеть, что боги не послали мне эту встречу раньше.

– Не у тебя одного, Стаций, возникает такое чувство, – с какой-то поспешностью вступил в их разговор Поллий. – Нам нередко приходится слышать подобное. Хотя «нередко» это относительно, моя почтеннейшая супруга лишь в исключительных случаях показывается на людях, а навещают нас в основном близкие друзья. Так ты согласен посетить наш уединенный приют?

– Прошу тебя, не откажи! – присоединилась к его просьбе матрона.

– Согласен! – почти неожиданно для самого себя твердо произнес Стаций. В немалой степени его влекло любопытство. Встреча с далеким прошлым в лице Поллия вызвала в нем желание задержаться в этом ушедшем дорогом мире, а супруга Поллия явно несла в себе некую загадку, которая, как подсказывало ему внутреннее чутье, каким-то образом касалась и его.

Оба, и муж и жена, искренне обрадовались ответу Стация, все уселись в просторную карруку, Поллий начал раздавать распоряжения, решая, куда и когда пригнать повозку после их отплытия, кого из рабов послать с вестями к старой Папинии, тетке Стация, а кого – на почтовую станцию, отправить в Город его жене Клавдии краткое письмецо, которое поэт тут же по пути собственноручно начертал. Драгоценный венок было решено везти с собой, не возлагая непосильной ответственности на верного Клеобула, которого пришлось оставить в Неаполе.

Проехав по прямым и довольно широким улицам и переулкам новой Партенопеи, опустевшим от жары, они быстро достигли гавани. Отсюда открывался обширный вид на всю окрестность: на страшный разлом обезглавленной горы [10], добрая половина которой одиннадцать лет тому назад взлетела на воздух и, рассыпавшись, покрыла собой несчастные окрестные поселения; на змеевидно вытянувшийся Суррентинский полуостров, оканчивающийся мысом Минервы, и на устремленный к нему остров Капрею, похожий то ли на нильского крокодила, каких любили изображать на стенах кампанских вилл в числе прочих водных обитателей, то ли на нереиду, всплывшую вверх лицом и маленькой острой грудью и раскинувшую по морской глади длинные волосы. Поллий показал, где, в направлении Путеол, находится еще одна его вилла, под названием Леймон, расположенная неподалеку от города. Но там они живут зимой, а летом предпочитают Суррент.

У причала их ждало небольшое, но довольно вместительное суденышко, из тех, что называют фазеллами [11]. Все оно было изящно расписано: на золотистом фоне переплетался узор пурпурных, голубых и белых линий, а нос и корму украшали настоящие картины, представляющие на пурпурном фоне плывущих девушек или тоже нереид. Столбики тонких бронзовых перил венчали юношеские головки, на палубе был устроен навес-парада [12], под которым располагалось тройное пиршественное ложе. Не прошло и получаса, как весла фазелла с плеском разрезали соленую гладь Дикархейского залива, а раскрывшийся парус, тоже оказавшийся пурпурным, весело надувался ветром, напоминая лепесток яркой розы.

Когда со всеми хлопотами было покончено и господа удобно расположились под навесом, а рабы принесли им легкое белое вино, яблоки, груши и виноград нового урожая, между старыми приятелями завязалась довольно непоследовательная беседа, состоящая из обрывков воспоминаний о прошлом, удивления или возмущения новыми постройками, изменившими привычный облик города, а также обсуждения только что завершившихся поэтических состязаний. Говорил в основном Поллий. Стаций, промочивший наконец горло, тем не менее предпочитал слушать, лишь изредка вставляя свои замечания. Иногда он терял нить разговора, задумываясь о своем, но Поллий, похоже, не замечал этого, а его жена, сама немногословная, порой выручала гостя, легко выводя его из затруднения.

Их фазелл, легко скользя, пересекал залив по диагонали, не приближаясь к берегу, и издали берег казался голубым и призрачным продолжением иззелена-синей глади моря, однако Стаций знал, что там лежат безжизненные поля серой лавы, которые за годы, миновавшие со времени катастрофы [13], едва начали покрываться хилой растительностью, вызывающей в воображении представление об асфоделях [14] подземного царства. Он вспомнил об отце, который волею судеб в те дни оказался в Неаполе и сделался свидетелем этого ужаса, сократившего его век. Отец мечтал написать об извержении поэму, но так и не нашел в себе сил сделать это. Стаций вспомнил, как начинал дрожать его голос и старческие глаза затуманивались слезами, когда он пытался рассказать о том, что видел. В городах, навеки погребенных под лавой, у них были родственники, знакомые, ученики.