Зигмунд Фрейд - Давид Мессер Страница 2

– Спасибо, мой верный друг… – с грустной признательностью улыбнулся мне Зигмунд и снова впал в задумчивость.

– Когда только появились первые признаки болезни, я спросил специалиста, каков его прогноз на дальнейшее развитие опухоли, на что тот ответил: «Никто не может жить вечно…» Он убедил меня, что операция будет легкой. Но если бы я знал правду о диагнозе с самого начала, если бы я мог предвидеть, что меня ждет в течение последующих долгих лет, то я бы решился на этот шаг гораздо раньше… чтобы уйти достойно…

– Зигмунд, я не очень понимаю Вас… О чем это Вы? – встревожился я от такого признания.

– По моей настоятельной просьбе доктор Шур сделал мне две инъекции морфия за последние сутки… Мой организм смертельно ослаб… И третьей инъекции он не выдержит…

– Зигмунд, прошу Вас… – догадавшись о его замысле, взмолился я.

– Я не вправе более быть обузой моим дорогим и любимым людям… – решительно заявил Фрейд, приподнявшись в кресле. По его искаженному мукой лицу было заметно, с каким неимоверным усилием давалось ему каждое движение.

– Вам известно, с какой болью я отношусь к потере возможности практиковать и трудиться… Но еще большую боль мне приносят страдания моих близких, которые им причиняет мое состояние. Я вижу страдания родных мне людей, которые мужественно пытаются их скрыть из-за любви и уважения ко мне… И все, что я прошу… – Зигмунд проникновенно взглянул на меня, – это понимания близких… и возможности дать мне достойно уйти…

Я опустил глаза, горестно осознавая, что ни у меня, ни у кого-либо другого нет ни моральных, ни этических прав осуждать или переубеждать этого великого человека, мучения которого перевешивали наш личный эгоизм держаться за него.

– Мне грех жаловаться на жизнь… – просветлев лицом, немного оживился Зигмунд и восторженно произнес: – Я дожил до таких лет, находя столь много теплой любви в своей семье, среди друзей… У меня была увлекательная, интригующая и полная невиданных до сих пор открытий работа… Это может показаться странным, но я никогда не считал себя ни ученым мужем, ни наблюдателем, ни экспериментатором и ни даже мыслителем… Я был темпераментным конкистадором… искателем приключений… со всем тем любопытством, смелостью и упорством, которые свойственны людям данного типа… Я пустился в длительные поиски разгадки темной стороны человеческого сознания и долго пробыл в ожидании успеха в своем рискованном предприятии… и, возможно, я таки достиг этого успеха… Кто еще может похвастать столь многим?.. Да, наверно, я не все успел сделать в этой жизни, что должен был… но боюсь, что теперь у меня не осталось на это времени…

Печально улыбнулся он и замолк. Я выжидательно замер, не проронив ни слова, уважительно и скорбно глядя на него.

– Доктор Джонс! – вдруг обратился он ко мне с официальной ноткой в голосе. – Вы знаете, как я всегда оберегал мою личную жизнь от чужих, не в меру любопытных глаз и ушей. Меня раздражали беспардонные и пошлые попытки всяких журналистов и так называемых поклонников моего труда влезть в мою жизнь с одной лишь целью – порыться в грязном белье и вынести оттуда хоть что-нибудь на обозрение жаждущей сенсаций публике. Я также всегда был против написания каких-либо биографических книг о себе. Все, что необходимо знать моим будущим последователям и противникам, я оставил в своих трудах… Только мои идеи, а не сам я или моя личная жизнь могут представлять интерес для мира… Возможно, моя скрытность помогла кому-то породить множество ложных толков и вымыслов обо мне… и даже мерзких предположений… Я оставлю это на их совести… Но вы – один из немногих моих учеников, кто оставался верным мне с момента нашего знакомства… не предавший и не отступившийся от меня, как это сделали многие… Я бесконечно благодарен вам за вашу преданность ко мне и моему делу…

На глазах Зигмунда блеснули слезы, тронувшие меня до такой глубины души, что я и сам едва сдержался, растроганно сглотнув подобравшийся к горлу ком.

– Честно признаться, я бы не очень хотел, чтобы писали какие-либо биографические книги о моей персоне… – без тени притворства или ложной скромности произнес он. – Но если кто и смог бы изложить правдивое воспоминание о моей жизни, так это вы.

Я посчитал корректным промолчать, зная, насколько эта тема была болезненна для моего учителя, и лишь благодарно поклонился. Зигмунд напутственно кивнул мне в ответ и, повернувшись к доктору Шуру, вежливо спросил:

– Можем ли мы покончить с этим делом сейчас?

– Да, – несколько волнуясь, ответил тот и открыл свой медицинский чемоданчик.

Зигмунд покорно закрыл глаза. Я тоже отвел взгляд в сторону, не в состоянии смотреть на то, как доктор Шур, стойко выполняя волю своего пациента, ввел ему последнюю, смертельную дозу морфия.

– Будучи далеким от религии человеком, я часто воображал сцены встреч и разговоров с Богом… – с долгожданным облегчением на лице, не открывая глаз, тихо признался учитель. – В основном мои обращения к Всевышнему состояли из моих упреков в том, что тот не дал мне лучших мозгов…

– Я не встречал людей с более живым и пронзительным умом, чем у Вас, – заверил я, подойдя к его креслу и взяв его за руку Зигмунд благодарно сжал мою ладонь.

– Я не знаю, в чем бы я мог упрекнуть сейчас Бога… Мне не в чем его упрекнуть… Хотя я не думаю, что меня там что-либо вообще ждет… Разве что пустота и тишина…

В его слабеющем голосе слышалось глубокое сожаление, словно о чем-то безвозвратно упущенном.

– Удивительное совпадение… именно сегодня Йом-Киппур… еврейский день искупления… – промолвил он, и я заметил, как одинокая слеза скатилась с уголка его глаза и исчезла на щеке.

– Нам будет Вас не хватать, Зигмунд… Но я верю, что Вас ждет чувство безмерной радости и свободы… – прошептал я ему на прощание, поразившись этим последним, внезапно вырвавшимся словам, показавшимся мне в тот миг такими нужными и правдивыми в своей естественности, но столь не соотносящимися с моим жизненным воззрением.

На кончиках его губ блеснула улыбка. Его грудь высоко поднялась и медленно опустилась. Он погрузился в мирный сон. Его страдания кончились. Он покинул этот мир, как и жил, реалистом.

– Как же я от всего этого устал! Каждый день одно и то же! И ради чего все это? В чем смысл? Ведь у меня есть все, о чем может мечтать любой мужчина… Мне сорок четыре года… У меня красавица жена… Трое детей… Просторный дом… Любимый «Бэнтли»… Я бы уже давно мог отстраниться от чужих капризов… от необходимости выслушивать эти бесконечные проблемы и раздавать желанные советы, как конфеты на Хэллоуин… Ты можешь себе представить?! Кира Найтли отказывается играть с Джудом Лоу!.. Хотя он утверждает обратное!.. А эти ночные звонки от Роберта Де Ниро! У него снова скверное настроение… Спрашивает, когда я в следующий раз буду в Лос-Анджелесе…

Дэвид сокрушенно помотал головой и печально посмотрел на свою ассистентку Шерил, с невозмутимым видом восседавшую за высоким столом в приемной и хладнокровно слушающую утреннюю исповедь своего босса. За четырнадцать лет совместной работы Дэвид так и не научился разгадывать по ее лишенному каких-либо эмоций лицу, то ли она глубоко сочувствует ему, то ли ей не менее глубоко наплевать на все его душевные излияния. Впрочем, Дэвид и сам лукавил. Будучи одним из самых востребованных и дорогих частных психотерапевтов на Харлей Стрит, он никогда не знал недостатка в клиентуре из звездных персон и аристократической публики, поэтому все его жалобы на тягости и усталость были в известной степени преувеличены и выдавали легкое самолюбование.