Погребенный светильник - Стефан Цвейг Страница 20

Плодородная южная страна, осененная горами, нежно прижималась к морю, пальмы и кедры покачивались под легким бризом, цвели виноградники, колосились поля, по мирной равнине, где паслись овцы, пробегали стада антилоп. Люди мирно трудились на родной земле, носили воду из колодцев, пахали, и сеяли, и доили, и копали, и окаймляли свои дома вьюнком и живой изгородью. Дети напевали на ходу, у очагов звучала пастушья свирель, и по ночам над спящими домами стояли мирные звезды. «Что это за страна? — изумленно подумал он в своем сне. — Неужели это тот самый народ, что недавно брел во тьме? Неужели он наконец обрел мир? Неужели он наконец нашел родину?» Но тут светильник воспарил еще выше: его солнечное сияние осветило теперь края неба над мирной страной. Горы обнажили свои озаренные солнцем головы, и на одном из холмов взору предстал белый город с мощной крепостной стеной, над зубцами которой высилось грандиозное строение, сложенное из каменных плит. Сердце спящего старика дрогнуло, дыхание участилось. «Должно быть, это Иерусалим и храм», — думал он. Но светильник уже двинулся дальше, к храму. Стены расступились, словно отхлынувшая вода, пропуская его в святилище, и сразу же здание храма зарделось, подобно алебастровой чаше. «Он вернулся домой — думал спящий, дрожа от возбуждения. — Кто-то совершил то, о чем мечтал я, кто-то вызволил менору из плена. Я должен видеть это собственными глазами, я свидетель! Всего один раз, еще один раз я хочу видеть ее спокойно стоящей на своем месте». И что же? Желание это, словно облако, подхватило его и понесло, ворота распахнулись, и он вступил в Святая святых, чтобы увидеть менору. Но свет ее был несказанно сильным. Семь огней сомкнулись в единое пламя, все вокруг залил невыносимо яркий свет. Вениамин вскрикнул во сне от острой боли и проснулся.

Сон кончился, но боль в глазах не проходила, и ему пришлось опустить веки, защищаясь от горячего напора света, но и под опущенными веками волновалась и рассыпала искры пурпурно-красная кровь. Он прикрыл глаза рукой и только тогда понял, что это солнце так больно бьет ему в лицо. Значит, он заснул на том месте, где ночью решил умереть, и проспал до утра. Его разбудил свет, пробившийся сквозь ветви дерева. Цепляясь за ствол пинии, Вениамин с трудом привстал и бессознательно посмотрел вниз. Перед ним расстилалось море, бесконечное и лазурное, такое же, как впервые увиденное в детстве, и сверкали мраморы и камни Византии. Мир озарял его красками и блеском южного утра. Нет, Бог не пожелал, чтобы он умер! Старик благочестиво склонил голову и сотворил молитву Тому, Кто дарует и отмеряет жизнь по Своей воле и разумению.

Прочтя молитву, он почувствовал, что кто-то тихо тронул его сзади за плечо. Это был Захария, и Вениамин сразу понял, что тот уже давно бодрствует, ожидая его пробуждения. И прежде, чем старец справился со своим удивлением — откуда тот узнал, куда он ушел и где остановился? — Захария прошептал:

— Я ищу тебя с раннего утра. В Пере мне сказали, что ты отправился в горы, и я не успокоился, пока не нашел тебя. Другие очень о тебе беспокоились, а я — нет. Я же знал, что ты еще нужен Богу. А теперь пойдем ко мне. У меня есть для тебя поручение.

Вениамин хотел спросить: «Какое еще поручение?» Хотел сказать: «Хватит с меня поручений». Хотел упрямо отказаться: «Бог испытывает меня слишком часто». Но в нем еще не улеглась волна утешения, оставленная сном. Ему казалось, что в улыбчивом взгляде друга он видит мягкий отблеск того света, который столь благостно сиял в мирной стране его грезы. Поэтому он не отказался от приглашения. Они спустились вниз, переправились в лодке через залив и подошли к кварталу, где находился императорский дворец, окруженный каменной стеной. У ворот стояли суровые стражи, но, к удивлению Вениамина, они охотно впустили Захарию.

— Моя мастерская, — объяснил тот, — примыкает к сокровищнице, и я там тайно и под охраной работаю для императора. Входи, и да будет благословен твой приход! Не опасайся никого. Мы будем одни.

Мужчины прошли через погруженную в полумрак мастерскую, полную многочисленных изделий искусного литья, и приблизились к едва заметной дверце в торце здания. Ювелир открыл ее, и они, спустившись на несколько ступеней, оказались в помещении, где жил и работал мастер. Окна были закрыты и забраны решетками, стены исчезали в полной темноте, и только рабочая лампа под абажуром высвечивала на столе маленький золотой круг сбереженного света.

— Садись, дорогой мой, — обратился Захария к своему гостю. — Ты, наверное, голоден и устал с дороги.

Ювелир убрал со стола работу, принес хлеб, вино и несколько изящных серебряных чаш, которые наполнил фруктами, финиками, орехами и миндалем. Потом он слегка приподнял абажур. Световой круг расширился, занял весь стол и высветил устало сплетенные, исхудавшие старческие руки Вениамина.

— Поешь, дорогой мой, — предложил Захария, и голос его, этот чужой голос, показался сурово испытанному Вениамину ласковым и родным, словно теплый ветер из далекой страны.

Вениамин с удовольствием брал фрукты, медленно преломлял хлеб, спокойно, маленькими глотками пил искрящееся в пурпурном свете вино. Как хорошо было молча ждать, собираясь с мыслями. Хорошо, что сразу за освещенным кругом начиналась темнота. Хорошо, что этот чужой человек казался ему знакомым с детства. Время от времени Вениамин бросал осторожный взгляд на своего сотрапезника. Лицо его было скрыто в темноте, но в мягкой манере обращения чувствовалась нежная забота.

Тронутый этим желанием сближения, Захария совсем снял абажур с лампы, и свет, до сих пор прижатый к столу, рассеялся по всему помещению. Прежде Вениамин видел Захарию лишь мельком и теперь впервые так близко рассмотрел его тонкое, болезненное, изможденное лицо; казалось, бесчисленные морщины начертаны на нем тончайшими грифелями. Это был лик безмолвного страдания и неизбывного терпения. Захария тоже взглянул на гостя, их глаза встретились: теплая влага оросила и наполнила блеском эти звезды. Захария улыбнулся, и его улыбка придала старику мужества.

— Ты отнесся ко мне совсем не так, как другие. Они все разгневались, что я не совершил чуда, а я ведь заклинал их, чтобы они не ждали никаких чудес. Только ты, проложивший мне путь к императору, только ты не гневаешься на меня. И все-таки они теперь вправе смеяться надо мной. Зачем я пробудил надежду? Зачем явился сюда? Зачем еще живу, если светильник снова блуждает и избегает нас?

Но Захария продолжал улыбаться, и его мягкая, сильная улыбка несла утешение.

— Не казни себя. Может быть, еще не время и путь наш неправеден. Ибо что значит для нас светильник, пока храм лежит в руинах и народ погибает на чужбине? Может быть, Господу угодно, чтобы судьба светильника оставалась тайной, непостижной для народа?

Слова эти утешили Вениамина, согрели его душу. Он склонил голову и заговорил, словно обращаясь к самому себе:

— Прости мне мое малодушие. Но жизнь моя сузилась, и смерть близка. Я продержался восемьдесят восемь лет; и сердце уже не хочет ждать. С тех пор как я малым ребенком хотел спасти менору, я жил лишь надеждой на ее возвращение и избавление, из года в год я набирался терпения. И вот я старик; как я могу еще надеяться и ждать?