Царь и султан. Османская империя глазами россиян - Виктор Таки Страница 20

По мере того как российские представители все ближе знакомились с положением дел в Константинополе, они демонстрировали новое отношение к своим коллегам. Яков Иванович Булгаков, посланник Екатерины II в 1780-е годы, все еще замечал, что он «с врагами и друзьями должен бороться» [150]. В то же время, ведя политическую борьбу с представителями других европейских держав, Булгаков не испытывал личной неприязни к ним. Российский посланник охарактеризовал французского посла графа де Сен-При как человека «достойного уважения», которому Булгаков отдавал должное, «несмотря на горькие часы», которые тот причинил ему, противясь российской аннексии Крыма в 1783 году [151]. Булгаков однозначно преодолел комплекс неполноценности, который его предшественники могли еще испытывать по отношению к европейским дипломатам. Об этом свидетельствует самодовольно-ироничный тон описания Булгаковым константинопольского дипломатического общества, в котором «французский [посол] спесивится; голландский ему угождает; венецианский собирается учиться грамоте; английский хвастает; венский пишет; неаполитанский церемонится; прусский шутит; шведский скучает, а датский молчит» [152].

Для вестернизированных представителей российского дворянства, служивших в османской столице, дипломатический корпус был прежде всего частичкой светского общества, тем более ценной ввиду ее крошечности и изоляции от остального «цивилизованного мира». В условиях, когда общение российских представителей с османами сводилось к ряду крайне ритуализированных церемоний, «можно бы умереть со скуки, если бы чужестранные не награждали удовольствием время», как отмечал М. И. Прокудин-Горский, дворянин российской миссии в 1760 году [153]. Булгаков же писал:

Ежедневно говорим мы о ветре, о язве, ждем венской почты, а когда придет, запираемся на целый день ее читать, и рассказываем все разное, потому что каждому из нас мало пишут, к иным ничего, и так от стыда принуждены выдумывать и спорить о новостях. По наружности можно заключить, что отсюда управляется белый свет и распоряжается судьба бедных смертных, а в существе часто сия важная переписка замыкается в том, чтоб из Землина прислали земельных яблок и фазанов, коих по милости Божьей здесь немало. Вообще все они спесивятся, хотя и нечем, жалуются на дороговизну, копят деньги, но ни один богачом не слывет, проклинают Царьград, но никто добровольно отсюда не едет [154].

Ту же картину беспечного наслаждения жизнью, на этот раз не отмеченную скукой, представлял в середине 1830-х годов своим читателям Константин Михайлович Базили в своей книге «Босфор и новые очерки Константинополя»: «Балы, музыкальные вечера, вист, гуляние – все это в таком точно порядке, как и в высшем кругу всего образованного мира, и сплетни те же» [155].

Главы российской миссии в Константинополе намеренно вели роскошный образ жизни, стремясь перещеголять своих европейских коллег богатством посольских строений и приемами. Булгаков приобрел дворец Венецианского баило в деревне Буюкдере на Босфоре, в результате чего российская миссия обрела постоянное здание тогда, когда остальные европейские миссии все еще арендовали свои помещения. Булгаков писал в Петербург, что на него теперь «другими глазами все смотрят, мужики шапки снимают, попы благословения просят, и сие увеличение почтения простирается даже до Константинополя». Одна султанская племянница даже «приезжала вечерясь инкогнито по меньшей мере с шестидесятью бабами», чтобы прогуляться в саду российской миссии [156]. По словам А. И. Рибопьера, бывшего посланником в Константинополе накануне и после русско-турецкой войны 1828–1829 годов, летний дворец российского посольства в Буюкдере, приобретенный Булгаковым, «будто нарочно устроен для праздников» [157]. В больших приемах по поводу заключения Адрианопольского мира в 1829 году принимали участие по 400 приглашенных, которых Рибопьер потчевал изысками бывшего повара князя Талейрана. Эта демонстрация роскоши, которую Рибопьер оплачивал из своего собственного кармана, весьма увеличившегося после женитьбы на внучатой племяннице Г. А. Потемкина, оказала воздействие на Махмуда II. Султан тайно попросил российского посланника одолжить столовые приборы для организации банкета на европейский манер в одной из своих резиденций, который он посетил полуинкогнито в нарушение османских обычаев [158].

Анекдот, рассказанный Рибопьером, свидетельствует о начале процесса вестернизации Османской империи. Этот процесс начался уже до царствования Махмуда II. Первые изменения в османском посольском обычае относятся к периоду Карловицкого конгресса. Отмечая их, Толстой выражал распространенное среди европейских представителей мнение о том, что война Священной Лиги «многие вещи у турок управила» и что они «зело политичны ныне в договорах с послами содержатся» [159]. Преемники Толстого в Константинополе И. И. Неплюев и А. А. Вешняков к своему огорчению могли наблюдать определенную эффективность османской дипломатии во время переговоров, сопровождавших русско-австро-турецкую войну 1736–1739 годов. В своем описании этих переговоров французский автор аббат л’Ожье характеризовал османов как «осведомленных об интересах других дворов, ловких в своих демаршах и столь же утонченных в своей политике, как и наиболее цивилизованные нации» [160]. Имитация европейских дипломатических институтов и практик продолжилась в конце XVIII столетия в правление Селима III, который направил первого постоянного османского представителя в иностранную столицу.

Обращение с российскими посланниками, находившимися в Константинополе к моменту начала очередной русско-турецкой войны, также эволюционировало. Толстому не довелось почувствовать на себе плоды новой обходительности с иностранными послами, которую османы якобы начали проявлять в период после Карловицкого конгресса. Накануне Прутского похода Петра I его заточили в Семибашенном замке. Та же судьба постигла П. П. Шафирова и М. Б. Шереметьева, которых направили к султану в качестве заложников, гарантировавших исполнение царем мирного договора, заключенного Шафировым на Пруте. Из российских посланников XVIII столетия, оказавшихся в османской столице на момент начала очередной русско-турецкой войны, только А. А. Вешняков избежал заключения в знаменитой тюрьме – нежелание османов воевать в 1735–1736 годах сделало их весьма обходительными, что проявилось в разрешении Вешнякову отправиться в Россию [161]. С началом следующей войны в 1768 году Обресков так же был брошен в Едикуле, где его положение было столь тяжелым, что он не выжил бы и трех дней, если бы не ходатайство коменданта. Заболев или симулировав болезнь, Обресков добился улучшения своего положения, хотя оно все еще оставалось непростым. Приставленный к великому визирю Молдованджи-паше, который возглавлял османские войска в кампании 1769 года, Обресков был вынужден совершать большие переходы пешком и терпеть грубое обращение со стороны надзирателей. В конце концов османы согласились держать Обрескова под арестом в Адрианополе, откуда российскому дипломату удалось отправить депеши своему непосредственному начальнику графу Н. И. Панину. Обресков был во многом обязан этим С. Л. Лашкареву, одному из полудюжины молодых людей, приставленных к российской миссии для изучения восточных языков, который фактически взял на себя управление ею в отсутствие посланника. Несмотря на османскую слежку, Лашкареву не только удалось установить контакт с Обресковым и Левашевым, но и вступить в переписку с командующим российским флотом в Архипелаге А. Г. Орловым, а также с командующим российской армией на Днестре фельдмаршалом А. М. Голицыным [162]. Обресков был отпущен в Россию только в 1771 году, благодаря настойчивым усилиям австрийского и прусского представителей, которые служили посредниками на российско-османских переговорах, проходивших в последние три года войны. В качестве поверенного российской миссии Левашев сопровождал посланника во всех его злоключениях. Этот личный опыт и послужил основанием для рассмотренной выше критики Левашевым османского подхода к международным отношениям.