Воспоминания кавалерист-девицы армии Наполеона - Тереза Фигер Страница 20

— Смотри, это Сан-Жен собственной персоной. Посмотри, какой шум она подняла в твоем доме: она бьет твоих привратников.

Первый консул кивнул мне головой и спросил:

— Что ей надо?

Генерал ответил:

— Она просит, чтобы ей отдали деньги за четыре лошади.

Первый консул кивнул головой:

— Хорошо.

Я едва успела прийти в себя, и последних остатков запальчивости мне хватило лишь на то, чтобы спросить:

— Мне заплатят, очень хорошо! Но когда мне заплатят?

Первый консул улыбнулся и сказал:

— Опять недовольна, ты все та же, мадемуазель Сан-Жен.

— Все та же, мой генерал! — ответила я, приложив руку к сердцу. — К вашим услугам! У маленького драгуна Сан-Жен уже восемь кампаний в печенках.

Через две недели я получила деньги за все четыре лошади; неплохая получилась сумма! Из Парижа мы перебрались в гарнизон Компьеня. Там я повстречала брата генерала Ожеро, который служил у него адъютантом в чине капитана; его все звали Ожеро-младший. [68] Он отвез меня в замок Ляуссэ, принадлежавший его брату; он находился между Бовэ и Gisors. Генерал отнесся к маленькому драгуну, служившему под его командованием в Восточно-Пиренейской армии, как к старому товарищу. Его жена также вспомнила годы, когда все мы были на несколько лет младше и которые мы называли хорошими временами. Эта первая жена генерала была греческого происхождения: она участвовала вместе с ним в Каталонской кампании. [69] Она была очень красива, здорова и дала доказательства храбрости, профессионально держась на лошади и блестяще владея пистолетом. Я нашла ее все такой же красивой и душевной, но теперь вся ее храбрость была направлена лишь против своей неизлечимой болезни; одной из этих ужасных болезней, которые приговаривают женщину лежать на диване, не позволяя двигаться и погружая в мучительную и долгую агонию. Генерал был так добр, что сказал, что раз уж я упустила свою судьбу в замке Сен-Клу, то теперь я могу располагаться в замке Ляуссэ у своего бывшего командира. Его жена объявила, что берет меня адъютантом.

Она жила очень уединенно, очень редко выходила, и только на несколько минут, в салон; я составляла ей компанию в ее комнате. Она любила играть в карты, я играла с ней. По ночам, когда страдания не давали ей спать, а это случалось довольно часто, она посылала свою негритянку Зару разбудить меня, и мы до самого утра играли и вспоминали былые времена, проведенные в Восточно-Пиренейской армии.

Во время одного такого бодрствования она рассказала мне о скандале, произошедшем тогда в генеральном штабе после появления женщины из одной деревни из окрестностей Фигераса. Старая, уродливая, грязная, эта крестьянка утверждала, что является женой кузена генерала; она требовала, чтобы ее принимали со всеми почестями, как родственницу генерала и его жены. Все подумали, что она сумасшедшая. Ее выкинули за дверь, даже не проверив, может ли она хоть чем-то подтвердить свои претензии. Пока мадам Ожеро рассказывала это, я улыбалась; она поинтересовалась, почему я это делаю.

— А ведь это правда, — ответила я, — эта женщина стала вашей родственницей после свадьбы. Альбер, генеральский адъютант, и я, мы можем подтвердить это; ведь это мы двое по-своему поженили ее с кузеном генерала, служившим в службе снабжения армии. Альбер играл роль священника (мы серьезно подошли к делу), а я — роль мальчика из хора. Старуха была обманута, и никто потом не мог разубедить ее в том, что она не вышла замуж по-настоящему. Я сама придумала эту хитрость, чтобы отомстить ей за ее жадность и вытянуть из нее три-четыре хороших завтрака.

Пока Первый консул работал со своими сенаторами и трибунами, подталкивая их к решительным действиям по передаче ему короны, мы вели развеселую жизнь в замке Ляуссэ. Всего одиннадцать льё отделяли нас от Парижа. Генерал проводил время, деля его между своим служебным долгом в штабе на улице Гренелль, сегодня там находится Министерство общественного образования, и удовольствиями в Ляуссэ.

Весь этот мир военных обожал грубые шутки. Я там была среди своих, причем мои самые сумасшедшие выходки проходили удачнее всего. В день одного из собраний мадам Ожеро пришла в голову идея нарядить меня в женскую одежду: я надела красивое белое платье и велюровую шляпку с перьями. Она представила меня в салоне как одну из своих подруг, приехавшую из провинции, и все эти мужчины, которые часто видели меня, но в драгунской униформе, не узнали меня. Мы стали играть в разные игры. Я предложила сыграть в Жана-Мукомола, в свое время это была любимая забава дочери мельника Фигёра. Принесли большое блюдо, наполненное мукой, и мяч для игры в лапту. Я поставила блюдо на круглый столик, а мяч поместила в середине блюда, а потом объявила:

— Держу пари, что никто из вас не сможет взять этот мяч зубами и поднять его, не запачкавшись в муке.

В салоне находились генералы Ланн, Массена, Жюно, Лефевр, [70] Ноге, оба Гувьона [71] и др. Они заспорили, кто первый попытает счастья. Младший из братьев Гувьонов растолкал всех и первым пошел на испытание. Он широко расставил ноги, оперся руками о столик, широко раскрыл рот и стал аккуратно наклонять лицо к блюду. В тот момент, когда его зубы коснулись мяча, я сильно надавила рукой ему на затылок. Можете себе представить эффект. Лицо его стало белым, как маска Пьерро, глаза заморгали, и он разразился сухим кашлем. Едва он смог говорить, раздался крик:

— Это проклятая Сан-Жен, теперь я узнаю ее под этой шляпкой! Только она способна на такие выходки!

Мадам Ожеро была очень суеверной и верила в трактование снов. Однажды утром она сказала мне:

— Мне приснились две белые голубки, а это символ процветания. Я уверена, что мой муж вот-вот получит очередное повышение.

Но генерал уже прошел по всем известным ступеням военной иерархии, и я не видела, как надежды его жены могут воплотиться в жизнь. Я выразила свое сомнение, но мадам Ожеро не стала ничего больше объяснять. Я и не настаивала, хотя и думала, что генерал и так осыпан почестями, и если ему верить, то он сам несет этот груз без особой радости. Каждодневно он высказывался в том духе, что у него нет амбиций, что служит лишь из чистого патриотизма. Он считал Бонапарта амбициозным человеком, который, в отличие от него самого, никогда не был настоящим патриотом, настоящим республиканцем. А 18 мая 1804 года я вместе со всеми французами узнала о том, что сенат провозгласил Бонапарта императором. На следующий день объявили о восемнадцати назначениях в маршалы Империи, и в их числе оказался республиканец Ожеро; и я поняла, о чем возвещал сон с двумя голубками; а мадам маршальша, больше, чем когда-либо, почувствовала себя способной связывать судьбу со своими сновидениями. Что касается всего остального, то тяжелый маршальский мундир плохо шел Ожеро, который был очень красивым мужчиной, но лишенным достоинства, совсем как легкий мундир драгунского полковника, который он так любил носить в интимной обстановке замка Ляуссэ.