Великие неудачники. Все напасти и промахи кумиров - Александр Век Страница 20

Он родился 16 октября 1897 года в Одессе, по адресу Старопортофранковская улица, дом 137. В полном соответствии с классическим «парадоксом»

Юрия Олеши: «Чтобы родиться в Одессе, надо быть литератором».

И в полной гармонии с тем, что об этом говорил сам Ильф: «Я родился в бедной еврейской семье и учился на медные деньги». За те же деньги Илья Ильф, от рождения Файнзильберг, в 1913 году получил из рук инспектора школы Шпанер-Шпаниона свидетельство о присвоении звания подмастерья.

В октябре 1919 года он был «высоким, в длинном пальто, фасон которого назывался „комод“. Об этом этапе своей жизни в Одессе он говорил: „Я хочу спать, хочу читать книжки, а они топают у меня над ушами, не дают спать. Понимаете, топают!“ Это топали вооруженные банды всевозможной политической и уголовной ориентации. Они врывались на Софиевскую улицу и с топотом и стрельбой проносились мимо большого углового дома, где в неуютной квартире жил будущий писатель.

В 1920 году он познакомился со своей будущей женой Марусей Тарасенко. Маруся была маленькой красивой девушкой, она увлекалась живописью в «Коллективе художниц». «Мы голодали, – вспоминал друг Ильфа, – но были веселы, пьянели от любой еды, но еще более от стихов, от репродукций картин, от хорошей книги, от предчувствия близкой любви».

С 1923 года Ильф в Москве. В легендарном «Гудке». Первая его литературная должность – литправщик. Он превращал длинные, безграмотные, занудливые письма читателей в остроумные заметки. В «нечто вроде прозаической эпиграммы размером не более десяти-пятнадцати строчек в две колонки», – как написал Валентин Катаев.

Маруся Тарасенко тогда еще жила в Одессе. Из Одессы Маруся писала Ильфу: «Если вы захотите, напишите мне опять в старый и мрачный Вознесенский переулок». Он отвечал ей в этот переулок:

«Дорогой, добрый мой детеныш, девочка, я посылаю тебе мою морду. Она вышла, как видно, такой, как на самом деле, то есть ужасной. Губы, как калоши, и уши, как отлив. Милый, дорогой, за что ты меня любишь? Я тебя люблю за то, что ты красивая и маленькая. А ты за что?

…Маруся, мне надо работать, и я не могу. Нет, я не желаю. Я хочу писать тебе. Маруся, моя девочка. Я валяюсь в постели и читаю твои письма… Пойти разве на Чистые пруды. Нет, не стоит. Там летает белый пух, оборванный ветром с тополей. Это напоминает зиму. Ночь и пожар в вагоне. И леса, кварталами сдающиеся в плен. Это не стоит. От этого будет любовь и желание увидеть Марусю в фиолетовом платье с короткими рукавами».

Вступив «в законный брак», они жили в «пенале». В том, что находился в Общежитии имени монаха Бертольда Шварца, описанном весело и подробно в «Двенадцати стульях». Покинув «пенал», ютились в тесной комнатке в «страшной квартире» (как называл ее Евгений Петров) на Большой Лубянке, в Сретенском переулке, где «по ночам ходили крысы».

В 1927 году Ильф и Петров начали «в четыре руки» писать «Двенадцать стульев», придумав второстепенный персонаж, которого звали Остап Бендер. К концу романа, по признанию соавторов, Остап настолько ожил, что нагло лез в следующую главу. Когда роман вышел в свет, критика не менее нагло информировала читателей, что роман «не восходит на высоты сатиры». На самом деле все было наоборот. Читатели, по выражению О. Мандельштама, «буквально захлебываются книгой молодых авторов», и поэт называет эту книгу «брызжущим весельем памфлетом». Роман немедленно переводится на французский и другие европейские языки.

В 1929 году Ильфы переехали в Соймоновский проезд, в дом, что стоит против храма Христа Спасителя. Из окна Ильф сфотографировал взрыв, завершивший в 1931 году существование архитектурного шедевра, возведенного по распоряжению императора Александра Второго. У некоторых исследователей жизни и мыслей писателя есть даже такое подозрение, что вроде об этом событии Ильф в своей записной книжке записал короткое: «Садик самоубийц».

В октябре 1933 года отряд кораблей Черно – морского флота вышел в заграничное плавание – Стамбул, Афины, Неаполь. С писателями, художниками и фотографами на борту.

«Жить на корабле хорошо. Я живу на большом крейсере. Это „Красный Кавказ“. В общем, живу, как в американском фильме из жизни адмиральского сына, влюбленного в дочь капитана соседнего парохода.

Афины очаровательны, это сверх-Петербург, ослепительно освещенный солнцем. Это город Гоголя и Александра Иванова… В общем, мир довольно красив, и мне печально, что я заметил это так поздно.

Парфенон – вот что поразило меня чрезвычайно».

И в том же году:

«Ну, вот я и в Париже! Вот мы и прилетели, как сказал Амундсен на Северном полюсе. Здесь, конечно, красивее и светлее, чем на полюсе. Вчера мы совершили громадную прогулку от Люксембургского сада через Пантеон, Нотр Дам, плас Конкорд и Елисейские Поля к Триумфальной арке и могиле Неизвестного солдата. Было на что вылупить глаза. Я вылупил, конечно».

В январе 1934-го в буржуазной Варшаве на банкете в честь Ильфа и Петрова соавторам показали польско-чешский фильм «Двенадцать стульев». Весь сеанс все зрители смеялись, не совсем понимая, что означает такое: «Может, вам еще ключи от квартиры, где деньги лежат» и «Вы не в церкви, вас не обманут». После сеанса публика долго и бурно аплодировала и несколько раз вызывала соавторов на сцену. Кто-то даже выкрикнул из зала «крамольную» цитату:

– Вот наделали делов эти бандиты Маркс и Энгельс!..

С «Одноэтажной Америкой», созданной из репортажей и путевых заметок, они вышли в 1936 году на гигантскую сцену СССР, сообщив остроумно то, что советские читатели не знали и знать не могли. В силу писательского таланта, вопреки жесткой идеологической установке на «резкую критику главной страны мирового империализма», перед читателями предстала другая – реальная Америка. Это была страна совсем не одноэтажная, а именно разноэтажная, хотя остроумные авторы и подметили множество несуразностей на «той стороне Атлантического океана».

Множество несуразностей подмечал Ильф и на просторах СССР. И долго еще читатели не знали, что его «Записные книжки» в их полном издании не уступают, а порой и превосходят по наблюдательности и печальному остроумию и «Одноэтажную Америку», и оба знаменитых романа.

Не были при жизни Ильфа известны и его письма, в которых он писал «не только о любви, но чаще все-таки о ней». И преследовала замечательного писателя мысль, которая нам с вами может показаться слишком безжалостной, почти кощунственной:

«Меня всегда преследовала мысль, что я делаю что-то не то, что я самозванец. В глубине души у меня всегда гнездилась боязнь, что мне вдруг скажут: „Послушайте, какой вы, к черту, писатель: занимались бы как-нибудь другим делом!“»

Было у него это «другое дело», замечательное и совсем не любительское: фотография. Его фотографии теперь знамениты, а замечательный его фотоаппарат «Контакс» является экспонатом Одесского литературного музея. Он создал сотни снимков. Выбирал необычные ракурсы, экспериментировал со светом, снимал с балкона, из окна. Фотографировал друзей, натюрморты, прохожих, грузовики, трамваи, храмы, Кремль и самую свою любимую модель – свою жену. Москва на его снимках предстает разной, но чаще все-таки зимней и отчего-то почти пустой и безлюдной. Самолеты над планетарием. Белье на веревке. Дети. Похороны Маяковского. И сотни фотографий, на которых уже не Москва. Это запечатленная им Америка: одноэтажная, необъятная, странная, необъяснимая и такая же печальная, как автор этих снимков, Илья Арнольдович Ильф, оставивший нам в записной книжке иронические слова о своей карьере фотографа: «Поедем в Крым и сделаемся там уличными фотографами. Будем босиком ходить по пляжу, предлагая услуги. Босиком, но в длинных черных штанах».