Петр и Феврония. Совершенные супруги - Дмитрий Володихин Страница 20

Образ змея очень часто используется в канонической христианской литературе как аллегория дьявола. В самом начале библейской истории мы встречаем змея, к тому же искушающего жену, — речь идет об истории грехопадении Адама и Евы, где змей является воплощением дьявола (Быт 3: 1–6). В Новом Завете сюжет трансформируется, однако в нем еще можно найти отголоски первого: «И явися ино знамение на небеси: и се, змий велик чермен, имея глав седмь и роговъ десять, и на главах его седмь венец: и хобот его отторже третию часть звездъ небесных и положи я в землю [поверже я на землю]. И змий стояше пред женою хотящею родити, да, егда родит, снесть чадо ея. И роди сына мужеска, иже имать упасти вся языки жезлом железным: и восхищено бысть чадо ея к Богу и престолу его. А жена бежа в пустыню, идеже име место уготовано от Бога, да тамо питается дний тысящу двесте шестьдесят. И бысть брань на небеси: Михаил и ангели его брань сотвориша со змием, и змий брася и аггели его, и не возмогоша, и места не обретеся им к тому на небеси. И вложен [поверженъ] бысть змий великий, змий древний, нарицаемый диавол и сатана, льстяй вселенную всю, и вложен [поверженъ] бысть на землю, и аггели его с ним низвержени быша» (Откр. 12:3–9).

На этой базе в церковной литературе развивается богатая традиция змееборческих сюжетов. Змеев (драконов) сокрушали и Георгий Победоносец (III–IV века), и Феодор Стратилат (III–IV века). Существенно, что змеи или драконы появляются во времена рецидивов язычества и гонений на христиан. А «рыцарский век» в Европе принес целую гроздь образов романтического поединка с драконом. Впрочем, от восточнохристианской традиции вся эта романтика далека. В перечисленных житиях под змеем, несомненно, подразумевается дьявол. Что касается исследуемой «Повести…», то сам ее текст дает подтверждение связи между змеем и дьяволом: «…искони враг рода человеческого дьявол всели неприязненнаго летящаго змия к жене князя того на блуд» (курсив наш. — И. Л., Д. В.).

Однако между названными выше змееборцами и князем Петром Муромским не столь уж много черт сходства. Черты святого Георгия и святого Федора не прочитываются в его судьбе.

Скорее, сходство можно заметить между «Повестью…» и любимым переводным сочинением русского средневековья — «Александрией».

Славянский перевод получила поздняя, преображенная средневековыми авторами версия эллинистического романа об Александре Македонском. Рождение главного героя подано как результат преступного соития македонской царицы Олимпиады и египетского царя-волхва Нектанеба (Нектанава). Злой волхв воспылал страстью к царице и обманул ее, обещав привести в покои монархини самого бога Амона. «И сам вошел к ней Нектанав в образе Амона, — повествует „Александрия“. — А образ Амона таков: голова орла, на ней рога василиска, хвост аспида, ноги аспидовые и львиные, крылья грифона черно-золотые. Таков вид Амона. Вошел к ней Нектанав наваждением и, побыв с нею, наваждением же и вышел». Сюжет беззаконного овладения женщиной высокой крови при помощи колдовства или наваждения — бродячий для средневековой европейской литературы. В глазах православного книжника тут всё богопротивно: и торжество волхва, и само его темное волшебство, и желание царицы изменить мужу с «божеством», которое с точки зрения православного мировидения представляет собой нечто демоническое. Однако православный книжник может использовать отлично известный его читателям сюжет (преображение злой силы в нечто змееподобное и вместе с тем неотразимо привлекательное для слабой женской природы), дав ему совершенно иной смысл, совершенно другое символическое наполнение.

Если посмотреть на вопрос шире и принять, что в сознании древних книжников змей ассоциируется еще и с безбожием, язычеством, то есть средой торжества дьявола среди людей, то мы найдем возможные агиографические источники образа Петра.

Сокрушительную победу над язычеством одерживает равноапостольный царь Константин Великий (III–IV века). Разгромив своего соперника, язычника Максенция, и сделавшись полновластным правителем всей Римской империи, он распространил действие Миланского эдикта о веротерпимости (313) и на западную, и на восточную ее части. После трехсот лет гонений христиане впервые получили возможность открыто исповедовать свою веру.

Интересно, что в византийской исторической хронике Сократа Схоластика (V век) говорится о благочестии царя Константина, о том, как он разрушал языческие капища, и, как бы между прочим, дается упоминание: «Что уж говорить об убийстве (Константином) Пифонского демона» [68]. В примечании о Пифонском демоне читаем: «Чудовищный змей, рожденный богиней Геей и убитый Аполлоном, или же, что более вероятно, сам Аполлон» [69]. Слова хрониста «что уж говорить» намекают на то, что это событие и так всем известно. Видимо, существовала легенда, по которой царь Константин убил змея, а змей выступал как олицетворение язычества.

В русской церковной литературе святой равноапостольный великий князь Владимир, сокрушитель идолов, часто сравнивается с Константином Великим. В каноне равноапостольному Владимиру говорится: «Константина верный подобник явился еси, Христа в сердцы твоем приим и его же заповедем якоже отец всю землю российскую научил еси» [70]. Владимира Святославича уподобляют Константину Великому и в «Степенной книге царского родословия», появившейся в 1560-х годах [71]. Явное сходство находим и в их житиях.

Встает вопрос: почему в православной Московской Руси XVI века появляется князь, борющийся с безбожием? М. Б. Плюханова рассуждает об актуальности змееборческих идей при митрополите Макарии в связи с активизацией еретических учений и присоединением Казани — исламского государства [72]. Вслед за М. Б. Плюхановой мы обращаемся к посланию митрополита Макария царю Ивану IV, где действительно находим своего рода змееборческий мотив: «На нас всегда свирепеет гордый он змий вселукавый враг диавол, возвдвизает на нас лютую брань погаными цари, твоими недруги, крымским царем и их пособники — поганых языки крымских и казанских татар, их же последняя зрит во дно адова, идеже имут наследовати огнь негасимый и тьму кромешную» [73].

М. Б. Плюханова замечает: «Однако и в самом послании Макария, и в других текстах эпохи значение змееборчества не сводится только к символизации казанской победы или даже шире — победы над неверными. Наоборот, победа над татарами интерпретируется как часть в осуществляемом царем деле защиты веры вообще» [74]. К этому времени относится высокая активность радикального протестантизма в Восточной Европе, беспокоившая русское правительство. Борьба с ним доходила до настоящих «крестовых походов», как это было, например, при «Полоцком взятии» 1563 года [75].