Клод Моне - Мишель де Декер Страница 20

Все, чаша переполнилась. Классический мозг папаши Венсана, подвергнутый жестокому нападению со всех сторон, окончательно отключился. Он остановился напротив служащего, охранявшего все эти сокровища, и, приняв его за портрет, разразился критической тирадой.

— Так ли уж он плох? — говорил он, пожимая плечами. — Вот лицо, на нем два глаза… нос… рот… Нет, это не импрессионизм! Слишком уж тщательно выписаны детали! Теми красками, которые художник совершенно напрасно на него потратил, Моне написал бы двадцать парижских охранников!

— Может, вы все-таки пройдете? — обратился к нему портрет.

— Слышите? — воскликнул мой друг. — Он даже умеет говорить! Нет, это явно работа какого-то педанта! Вы только вообразите, сколько времени он с ним провозился!

И, охваченный непреодолимым желанием выразить обуревавшие его чувства, он принялся выплясывать перед ошеломленным охранником дикий танец охотника за скальпами, одновременно выкрикивая страшным голосом:

— Улю-лю-лю! Я — ходячее впечатление! Я — кинжал смертоносной палитры! Я — „Бульвар Капуцинов“ Моне, я — „Дом повешенного“ и „Современная Олимпия“ Сезанна! Улю-лю-лю-лю!»

Увы, если выставка в Салоне Надара вызвала бурные споры (о ней отзывались с одобрением или с возмущением, но никто не обошел ее молчанием), то продать ее устроителям не удалось почти ничего. Лишь перед самым закрытием нашлись покупатели на полтора десятка картин, на скромную сумму в три с половиной тысячи франков. Справедливости ради напомним, что 1874 год не относился к числу благополучных. После краткого оживления экономики и начался очередной спад, и Моне в полной мере испытал это на собственной шкуре.

Еще до того как открылся Салон Надара, он поскреб по сусекам и позволил себе совершить вторую поездку в Голландию — «своего рода паломничество, оказавшееся крайне плодотворным; паломничество, во время которого его манера определилась и обогатилась новыми нюансами» [24]. К несчастью, по возвращении он обнаружил, что Камилла совсем пала духом, а владелец дома в Аржантее, так и не получивший положенной платы, проявляет все большее нетерпение. Неужели их снова ждут голод и холод? А ведь милого Базиля теперь нет!

И он принимает решение обратиться за помощью к Мане. 1 апреля 1874 года он пишет ему: «Не могли бы вы одолжить мне сотню франков?»

Зная, что в 1874 году Моне заработал 10 554 франка, то есть сумму, в восемь раз превышавшую годовой заработок чиновника средней руки, нам остается только поражаться тому, как быстро деньги утекали у него между пальцев!

Но Моне по-настоящему встревожился. Дюран-Рюэль поставил его в известность о том, что прекращает, или почти прекращает, всякие закупки. Впрочем, тревога не помешала ему переехать из одного дома в Аржантее в другой, тоже с видом на вокзал — в нарядный новехонький домик на бульваре Сен-Дени (сегодня переименованном в бульвар Карла Маркса), номер 2, — с розовыми стенами и зелеными ставнями. В те же цвета будет окрашен и его дом в Живерни. Арендная плата составляет 1400 франков в год? Ну и что? Несомненно, он вел себя неосмотрительно, чем причинял немало треволнений бедной Камилле. Впрочем, она, должно быть, успела уже привыкнуть к расточительности своего Клода. «Как только у него заводились деньги, он заказывал тонкие вина и ликеры целыми бочонками, шил себе костюмы из английской шерсти, которые в те времена стоили так же дорого, как и сегодня, нанимал кухарку и няньку для детей, дарил Камилле роскошные платья. Ибо он, благодарение Господу, всегда отличался щедростью», — пишет Жан Поль Креспель [25].

Итак, в стране был экономический кризис. Возможно, Дюран-Рюэль и в самом деле перестал вкладывать собственные средства в приобретение новых полотен, но он по-прежнему продолжал исполнять роль посредника между Моне и потенциальными покупателями. Так, нам известно, что в мае 1874 года он вел переговоры о продаже знаменитой картины «Впечатление. Восход солнца», оцененной в 800 франков. Владельцем «тумана, нависшего над розоватыми водами гавани Гавра», стал богатейший торговец и известный любитель живописи Эрнест Ошеде. Ошеде… Этому человеку суждено было сопровождать Моне до самой смерти.

Наступил 1875 год, а вместе с ним — последняя четверть XIX века. В Аржантее Камилла позировала для «Дамы с зонтиком» и «Японки». В Париже правительство Макмагона ускоренными темпами приводило армию в боевое состояние. «Ожидается ли новая война?» — подобными заголовками пестрели немецкие газеты. Биржу лихорадило. Цена акций ползла вниз, а стоимость жизни повышалась с каждым днем. Джон Ревалд [26] приводит в этой связи очень интересное письмо, написанное тетушкой Писсарро: «Из-за новых военных налогов подорожали все продукты. Представь себе, кофе, который стоил два франка за фунт, теперь стоит три двадцать; вино по 80 сантимов — франк за литр; сахар с 60 сантимов поднялся до 80, а то и до франка за фунт, и так далее. За мясо требуют запредельной цены, то же самое относится и к сыру, маслу, яйцам. Если экономить на всем, с голоду, конечно, не умрешь, но жизнь стала очень тяжелой. В делах полный застой, и молодежь пребывает в полном унынии…»

— О да! — соглашался Буден. — Чтобы в эти времена равнодушия и крушения планов продолжать держать кисть, требуется немало отваги!

Крушение, в частности, коснулось и плана организации второго Салона Надара — касса Общества художников была пуста. Что оставалось делать?

— Давайте устроим распродажу в Друо! — предложил Ренуар. — Может, хоть что-нибудь заработаем!

— Надо, чтобы об этом написали газеты, — сказал Мане. — У меня есть один знакомый критик из «Фигаро». Его зовут Альбер Вольф. Я ему сейчас напишу.

Действительно, за несколько дней до начала выставки-продажи, назначенной на 24 марта, появилась статья упомянутого Вольфа — грозы всех художников. К сожалению, она была не оптимистичной:

«Тот, кто поставил своей целью спекулировать на искусстве будущего, возможно, найдет для себя массу ценного, однако нельзя не отметить, что впечатление, производимое импрессионистами, более всего напоминает прогулку кошки по клавиатуре рояля или забавы обезьяны, раздобывшей коробку красок».

Катастрофа!

Дюран-Рюэль, подвизавшийся в качестве эксперта, вспоминает об этом так:

«В тот день в отеле Друо, где я продавал картины Моне и Ренуара, из предосторожности поместив их в шикарные рамы, мне пришлось пережить множество неприятных минут. Это был, как принято выражаться сегодня, настоящий бардак. Каких только оскорблений мы ни выслушали, и больше других, конечно, досталось Моне и Ренуару! Публика обзывала нас дураками и бесстыжими прохвостами. Картины продавались по 50 франков — из-за рам. Многие из них я оставил для себя и радовался, что меня не отправили в Шарантон [27]. Хорошо еще, что у меня всегда были хорошие отношения с родственниками…»