Опередить Господа Бога - Ханна Кралль Страница 20

Потом у нас лежала Тереса с пороком сердца, распухшая, умирающая. Как только отеки спали, она потребовала: «Выпишите меня домой», а все это время из дома к ней никто не приходил. Я туда пошел: это оказалась комнатушка с бетонным полом на задах магазина, Тереса жила там с больной матерью и двумя младшими сестренками. Она сказала: мне надо домой, некому присматривать за сестрами — ей тогда было десять лет, — и ушла. Потом она родила, после родов снова пришлось ее спасать от отека легких, но едва она почувствовала, что может дышать, попросилась домой, к ребенку. Иногда она к нам заходит и говорит, что у нее есть все, чего ей хотелось: дом, ребенок, муж, а самое главное, говорит, что удалось выбраться из этой каморки за магазином.

Потом у нас была Гражина из детского дома, ее отец, алкоголик, умер в психиатрической больнице, мать тоже умерла — от туберкулеза. Я предупреждал, что ей нельзя рожать, но она родила и вернулась к нам с недостаточностью кровообращения. С каждым днем силы у нее тают, она уже не может работать, не может взять сына на руки, но возит его гулять в коляске и гордится, что у нее, как у всякой нормальной женщины, есть ребенок. Муж очень ее любит и не дает согласия на операцию, а мы не рискуем настаивать, и Гражина потихоньку угасает.

Может быть, я нескладно рассказываю, но теперь я уже довольно плохо их помню. Это странно. Когда они у тебя лежат, когда им худо и они нуждаются в твоей помощи — ближе их нет никого на свете, и ты знаешь про них все. Знаешь, у кого дома каменный пол, у кого отец пьет, а мать психически больна, знаешь, что одной в школе не дается математика, а у другой совершенно неподходящий муж, а в институте как раз началась сессия, так что нужно вызвать такси и отправить ее на экзамен вместе с медсестрой и запасом лекарств, и еще тебе известно все про ее сердце: что у нее сужение или расширение сердечного клапана (когда сужение — в аорту поступает мало крови, а при расширении кровь застаивается и кровоток замедляется), ты смотришь на нее — и если она такая красивая, хрупкая, с розовой кожей, это означает, что произошел застой и расширение мелких подкожных сосудов, а если бледная и сосуды на шее пульсируют — у нее слишком узкое устье аорты… Ты все про них знаешь, и эти несколько дней смертельной опасности нет у тебя никого ближе. Но потом они выздоравливают, уходят домой, ты забываешь их лица, а тут привозят новую больную, и теперь уже только эта новенькая важнее всех.

Несколько дней назад привезли семидесятилетнюю старушку с острой сердечной недостаточностью. Профессор ее прооперировал, это была действительно рискованная операция. Засыпая, больная молилась. «Господи, — говорила, — благослови руки профессора и мысли врачей из Пирогова». («Врачи из Пирогова» — это как раз мы, я и Ага Жуховская.)

Ну скажи, кому еще, кроме моей пациентки-старушки, пришло бы в голову молиться за мои мысли?

Не пора ли уже, наконец, навести мало-мальский порядок? Ведь люди будут ждать от нас каких-то цифр, дат, сведений о количестве войск и вооружении. Люди придают большое значение историческим фактам и хронологии.

Например, повстанцев — 220, немцев — 2090.

У немцев авиация, артиллерия, бронемашины, минометы, 82 пулемета, 135 автоматов и 1358 винтовок, а на одного повстанца (согласно донесению заместителя начальника штаба восстания) приходится 1 револьвер, 5 гранат и 5 бутылок с зажигательной смесью. На каждый участок — 3 винтовки. Во всем гетто — две мины и один автомат.

Немцы вступают в гетто 19 апреля в четыре утра. Первые бои: Мурановская площадь, улица Заменгофа, Генсья. В два часа дня немцы убираются, не выведя на Умшлагплац ни одного человека… («Нам тогда еще казалось очень важным, что в тот день никого не вывезли. Мы даже считали это победой».)

20 апреля: полдня немцев нет (целых двадцать четыре часа в гетто нет ни единого немца!), они возвращаются в два. Подходят к фабрике щеток. Пытаются открыть ворота. Взрывается мина, немцы отступают. (Это была одна из двух мин, имевшихся в гетто. Вторая, на Новолипье, не взорвалась.) Они — их группа — взбираются на чердак. Михал Клепфиш закрывает своим телом немецкий пулемет, остальные прорываются — радиостанция «Рассвет» потом сообщает, что Михал пал смертью храбрых; тогда же зачитывается приказ Сикорского о его награждении орденом Virtuti Militari V класса.

Теперь сцена с тремя офицерами СС. Белые ленты, опущенные дулом вниз автоматы; предлагают заключить перемирие и вынести раненых. Повстанцы стреляют в них, но ни в одного не попадают.

В книге американского писателя Джона Херси «Стена» этот эпизод описан очень подробно.

Феликс, один из вымышленных героев, рассказывал о происходившем с некоторым смущением. В его душе еще теплится — пишет автор — столь характерное для западноевропейской традиции стремление соблюдать правила военной игры и принципы fair play [25] в смертельной схватке…

В эсэсовцев выстрелил Зигмунт. У них была только одна винтовка, а Зигмунт стрелял лучше всех, так как успел до войны отслужить в армии. Эдельман, увидев приближающихся парламентеров, сказал: «Стреляй» — и Зигмунт выстрелил.

Эдельман — единственный оставшийся в живых участник этого эпизода (по крайней мере, со стороны повстанцев). Я спрашиваю, испытывал ли он смущение, нарушая столь характерные для западноевропейской традиции правила военной fair play.

Он говорит, что смущения не испытывал, поскольку эти трое были те же самые немцы, которые отправили в Треблинку четыреста тысяч человек, разве что прицепившие себе белые ленты…

(Штроп в своем донесении упомянул об этих парламентерах и о «бандитах», открывших по ним огонь.

Вскоре после войны Эдельман увидел Штропа.

Прокуратура и Комиссия по расследованию нацистских преступлений попросили его на очной ставке с Штропом уточнить некоторые подробности — где была стена, где были ворота, в общем, всякие топографические детали.

Они сидели за столом — прокурор, представитель комиссии и он. В комнату ввели высокого мужчину, тщательно выбритого, в начищенных башмаках.

— Он встал перед нами навытяжку — я тоже встал. Прокурор сказал Штропу, кто я такой, Штроп еще больше выпятил грудь, щелкнул каблуками и повернул голову в мою сторону. В армии это называется «отдача воинских почестей» или что-то в этом роде. Меня спросили, видел ли я, как он убивал людей. Я сказал, что в глаза не видел этого человека, встречаюсь с ним в первый раз. Потом меня стали спрашивать, возможно ли, что ворота были в этом месте, а танки шли оттуда — Штроп дает такие показания, а у них там чего-то не сходится. Я сказал: «Да, возможно, что ворота были в этом месте, а танки шли оттуда». Мне было не по себе. Этот человек стоял передо мной навытяжку, без пояса, и уже имел один смертный приговор. Какая разница, где была стена, а где ворота — мне хотелось поскорее уйти из этой комнаты.)

Парламентеры уходят — Зигмунт, к сожалению, промахнулся, — а вечером все спускаются в подвалы.

Ночью прибегает паренек с криком: «Горим!» Вспыхивает паника…