Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II - Стивен Кут Страница 20

Однако хитроумным переговорам в Гааге скоро пришел внезапный и страшный конец. В город прибыл посланник английского парламента, оказавшийся одним из тех юристов, кто готовил обвинительное заключение против Карла I. Голландцы, что можно понять, оказали гостю почести, соответствующие его рангу, но горячие головы среди английских роялистов-изгнанников ворвались в дом, где он остановился, прямо за ужином отсекли ему голову и удалились.

Эта бессмысленная жестокость «поразила и чрезвычайно огорчила короля». Голландцы попросили его оставить страну. Следовало срочно решать, что делать дальше. Прежде всего необходимо было дать ответ ковенантерам. Позиция Монтроза была неколебима — любая уступка этим людям не принесет Карлу ничего, кроме «позора и поражения». Клятва на верность ковенантерам — такое не укладывалось в сознании истинных роялистов. Что же касается власти, то Карлу явно предлагалась лишь ее тень. «Требовать от Вашего Величества согласия на учреждение Лиги во всех принадлежащих Вам землях, — писал Монтроз, — равносильно призыву самому лишить себя любых привилегий». Карл вынужден был согласиться, однако, вместо того чтобы отослать эмиссаров, он намекнул им, что по некоторым позициям можно было бы договориться, и лишь после этого заявил, что не может решать дела Англии и Ирландии по их указке.

Эмиссары пришли в ярость. «Мы чрезвычайно разочарованы этим документом, — писал один из них. — Он превосходит наши худшие ожидания, тут чувствуется рука даже не враждебных по отношению к нам советников короля, а самого Джеймса Грэхема». Недовольные посланники вернулись домой, в Шотландию, и доложили о неуспехе своей миссии Аргиллу. В то же время Монтроз, которого Карл назначил адмиралом и своим наместником в Шотландии, отправился по странам Северной Европы в надежде убедить сочувствующих королю предоставить ему людей и оружие. Его чрезвычайно подбодрило обещание благодарного монарха «не предпринимать никаких шагов», касающихся Шотландии, «без совета с вами». Хайд, проводив Монтроза, засобирался в Испанию, также рассчитывая собрать необходимые средства. Карл оказался без попечения двух своих самых проницательных и принципиальных советников, и в разлуке с ними проявились резкие черты его подлинной натуры.

В Ирландию Карл вопреки всеобщим ожиданиям отправился не сразу. Туда он отослал багаж, а сам, потолковав еще раз с принцем Вильгельмом и его женой, двинулся кружным путем, через Францию. Хайд был потрясен. Он заметил, что короля во Францию никто не звал и его путешествие туда обернется всего лишь пустой тратой времени и денег. Но на самом деле он боялся, что мягкотелый король вновь подпадет под влияние Генриетты Марии и ее окружения, и прежде всего — Джермина. Хайд вбил себе в голову, что Джермин замыслил «организовать срочную встречу короля с королевой» с целью тесно привязать к ней сына, как некогда его отца. Предотвратить такое развитие событий Хайд не мог, к тому же принц Вильгельм с женой так хотели поскорее избавиться от гостя, что выдали ему на поездку внушительную сумму денег. В начале июня Карл был уже в пути. За ним тайно последовала Люси Уолтер, у которой 9 апреля родился сын — первый и самый несчастный из многочисленных внебрачных детей Карла.

Путешественники в обществе принца и принцессы Оранских проследовали через Дельфт и Роттердам в Бреду. Там в честь Карла был устроен фестиваль. Затем, на сей раз в сопровождении лишь принца и сорока всадников, молодой король направился в Антверпен. Тогда это была испанская территория, и хотя эрцгерцог Леопольд — как впоследствии и граф Пигноранда в Брюсселе — приветствовал его со всем подобающим пиететом, практической помощи не последовало. Испания была бедна, и к тому же ей приходилось отбиваться от Франции, той самой страны, куда лежал путь Карла. В Пероне его встретил герцог Вандомский, предложивший ему ночлег и затем доставивший к французскому двору, который находился в то время в Компьене. Здесь Карла поджидала встреча не только с матерью, но и с давней возлюбленной — Большой Мадемуазель.

На сей раз она выказала ему несколько большее расположение. Мазарини и царствующая королева считали, что ирландские упования Карла небезосновательны, а Джер-мин уверял ее, что, став его женой, она сможет, как и прежде, жить во Франции, предоставив мужу самому улаживать свои дела. Мадемуазель, правда, дала понять, что сама мысль о таком неблагородстве приводит ее в содрогание. «Я должна буду пожертвовать всем своим состоянием, чтобы помочь ему вернуть свои владения», — заявила она, явно подражая героиням своих любимых романов. В то же время, признавалась Мадемуазель позднее, «подобного рода перспектива несколько тревожила меня, ведь я привыкла к жизни богатой и привольной». Чтобы как-то выпутаться из этой ситуации, нужен был предлог. Например, религия. «Разве можно позволить себе выйти замуж за протестанта?» — вопрошала она Джермина. «От религии просто так не отмахнешься, — продолжала Мадемуазель, — и если я ему небезразлична, пусть он справится с этой трудностью, а я справлюсь со своими». Однако Мадемуазель была по-настоящему заинтригована. «До смерти приятно слышать его комплименты, — признавалась она. — Для меня это внове, никто прежде не смел говорить мне таких вещей, не из-за моего сана, ведь нечто в таком роде говорится и королевам, но из-за характера, который меньше всего можно назвать кокетливым».

К встрече с Карлом Мадемуазель подготовилась очень тщательно, даже волосы завила, чего вообще-то делать не любила. Перед отъездом в Компьеп царствующая королева поддразнила ее:

«Любовников по виду узнаешь! Вы только посмотрите, как она разоделась». Но так называемый любовник вновь принес Мадемуазель сплошные разочарования. Вовсю болтая — по-французски — с маленьким Людовиком, Карл, при малейшем нажиме, отказывался всерьез говорить о своих планах под тем предлогом, что недостаточно владеет родным языком Мадемуазель. Все это производило на нее весьма дурное впечатление. «Тогда-то я и отбросила все мысли о браке, — вспоминает она. — О короле у меня сложилось самое невыгодное мнение, в свои годы он мог бы больше думать о собственных делах».

За обеденным столом возникло новое недоразумение. Среди бесчисленных блюд подали дичь — садовую овсянку, редчайший деликатес, к которому Карл, однако, остался совершенно равнодушен. Он «больше напирал» (по словам Мадемуазель) на баранину и бифштекс. Столь непритязательный вкус смутил окружающих, сама же высокородная дама впоследствии вспоминала, что ей стало стыдно. После трапезы насытившийся претендент на руку Мадемуазель вел себя так же замкнуто, как и за столом. Мучительные четверть часа она ждала, когда же Карл наконец заговорит. Заподозрив, что он молчит от смущения, Мадемуазель пригласила присоединиться к ним кого-то из придворных, и стоило тому появиться, как Карл затеял с ним оживленную беседу. Десерта, судя по всему, подавать не собирались, и, когда подошло время расходиться, Карл, кивнув секретарю матери, небрежно заметил: «Месье Джермин, чей французский язык гораздо лучше моего, изложит вам мои планы и поведает надежды. Честь имею». С этими словами Карл поцеловал Мадемуазель руку и уехал в Сен-Жермен.

Здесь же расположилась и Люси Уолтер, но ясно было, что к этому времени ее отношения с Карлом пошли по нисходящей. Теперь самым частым гостем Люси (и, может быть, не просто гостем) был лорд Уилмот; именно в его экипаже она прибыла в Сен-Жермен в августе 1649 года. Люси сопровождал хронист (автор дневника) по имени Джон Ивлин. Спутница произвела на этого разборчивого знатока не очень-то благоприятное впечатление: он нашел ее дамой «красивой, энергичной, но вульгарной». Другие, главным образом родичи Карла, также чувствовали некоторую напряженность, вызванную, правда, больше присутствием его матери. Угрюмая, полностью обедневшая королева становилась все капризнее и раздражительнее. Карл понимал, что от ее влияния надо избавляться, и чем быстрее, тем лучше. В свои девятнадцать лет он видел себя больше королем, нежели послушным сыном. В отношениях с Генриеттой Марией молодой король сохранял холодную вежливость, но ясно давал понять, что в его планы ей особо вмешиваться не следует. Когда же мать начала устраивать сцены, он просто сказал, что и впредь будет безукоризненно верен сыновнему долгу, но в делах намерен «подчиняться велениям собственного разума и собственных суждений». А однажды Карл даже попросил «оказать ему любезность и не затруднять себя его делами». С этими словами он вышел из комнаты и с тех пор «явно не выказывал желания общаться так тесно, как она на то рассчитывала».