Елизавета I - Кэролли Эриксон Страница 22

«Такой яд, — продолжает Вивес, — отравляет любого, но женщин в особенности. Потому и предосторожностей им следует принимать больше. Ибо искушение приходит внезапно, когда женщина и сама не отдает себе отчета в происходящем, воспринимает его как радость и наслаждение, даже не догадываясь о том, какой убийственный яд таится в красивой оболочке».

Если не быть постоянно настороже, падение неизбежно. И наказание ждет страшное: болезни, нищенство, улица. Отчего, вопрошает Вивес, так много девушек «с охотою бросаются в эти воды порока, в том числе и девушки из честных семейств?» И даже сестра короля не защищена непроницаемой броней, и ее позор, буде она уступит искушению, станет еще горше, ибо у нее особое положение и особая ответственность. Потому таким, как Елизавета, надлежит всячески избегать даже самых невинных контактов с мужчинами — слишком велик риск. Влюбленность уже сама по себе, как считает Вивес, есть форма распущенности; стоит позволить себе отдаться этому чувству, как уже тем самым пятнаешь свою репутацию. «Девице не следует гордиться тем, что к ней не прикасалась рука мужчины, — пишет Вивес, — если она слишком много думает о нем». Против таких наставлений восставало проснувшееся женское естество Елизаветы: хрупкие преграды готовы были пасть перед недвусмысленными заигрываниями Томаса Сеймура. Ситуация осложнялась еще и тем, что, женатый на Екатерине и поклявшийся любить ее до гроба, адмирал предпочитал на самом деле Елизавету — или, во всяком случае, Кэт Эшли неоднократно это ей повторяла — и с охотою женился бы на ней, если бы только мог. И то, что сердце его было отдано ей (а мачехе — лишь брачная клятва), делало Сеймура в глазах Елизаветы скорее соискателем руки, нежели обыкновенным соблазнителем. Нескрываемая ревность Екатерины только укрепляла ее в этом ощущении, так что напряженность и соперничество, возникшие между мачехой и падчерицей, могли только оправдать чувство, которое Елизавета испытывала к Сеймуру.

Однако же не следовало забывать и о его чувствах по отношению к Екатерине. Так по крайней мере считали слуги. Одна история, о которой шептались в доме, выставляла его страшным ревнивцем. Однажды днем, поднимаясь к жене, он увидел, как из двери, ведущей в ее апартаменты, выходит грум с ведерком угля в руках. Сеймур устроил целое представление, возмущаясь тем, что Екатерина оказалась с этим мальчишкой за закрытыми дверями в его отсутствие. В общем, он сделал вид, что с ума сходит от ревности. Но все это, как с улыбкой говорила впоследствии Кэт Эшли в разговоре с Перри, не более чем буря в стакане воды. Надо совсем не знать адмирала, чтобы воспринимать его слова буквально.

В начале 1548 года возникло новое осложнение. Екатерина забеременела. Возраст будущей матери (а ей было уже хорошо за тридцать) внушал некоторые опасения, но, с другой стороны, ребенок вполне мог укрепить брак и вернуть Сеймура в лоно семьи. Рождение сына и наследника отодвинет Елизавету — по существу, нарушительницу семейного покоя — на второй план. По крайней мере Екатерина на это надеялась.

И все же ревность и сомнения продолжали терзать ее. С приближением родов Сеймур проводил в компании Елизаветы не меньше, а больше времени. На Кэт как на дуэнью рассчитывать особо не приходилось, и Екатерина, превозмогая гордость, решила сама сделаться ее стражником. «Подозревая, что адмирал слишком часто общается с Ее Светлостью Елизаветой, — рассказывала впоследствии Кэт, — Ее Величество неожиданно нарушали их уединение».

Картина, которую она однажды застала, привела ее в ярость: Сеймур обнимал Елизавету.

В веселой Англии дева жила —

Кружись, колесо, кружисьI

Тончайшую пряжу та дева пряла,

Вплетая в нее свою жизнь.

И пела дева, тоску тая, —

Кружись, колесо, кружись! —

«Неужто безмужней погибну я,

В ткань не соткав свою жизнь?»

Екатерина на мгновение застыла, а после дала волю обуревавшим ее чувствам. Она излила свой гнев на Сеймура, на Елизавету, а отыскав Кэт Эшли, и на нее тоже. Переполох, в центре которого оказалась рыжеволосая девочка, поднялся во всем доме. Вскоре Елизавета со всеми своими слугами уехала в Честнат к сэру Энтони Денни — возможно, по настоянию мачехи, но не исключено, что и по собственной инициативе.

В каком эмоциональном состоянии она тогда пребывала, остается только догадываться. Елизавета была опозорена, скомпрометирована и ко всему прочему, по всей видимости, влюблена. С Екатериной, которая была ей все эти годы вместо матери, произошел полный Разрыв; отныне между ними не могло быть никакого доверия. Что касается Сеймура, то его отношение к отъезду Елизаветы неизвест- н°. как неизвестно в точности и то, что там все-таки было — и было ли что-нибудь — между ним и падчерицей. Даже если он и отправлял ей любовные послания в Честнат, следов их не сохранилось. Х°тя, возможно, они все-таки как-то общались друг с другом. Позд- Нее Кэт утверждала, что перед отъездом в Честнат у них был разго- ВоР с Сеймуром, только что именно говорилось, она не помнит. Вся эта история произошла поздней весной 1548 года. Летом же, в тиши Честната, Елизавета полностью погрузилась в учебу. Раньше ее многое отвлекало, и, несмотря на то что трудилась она под руководством Эшема с немалым прилежанием, мысли ее были заняты другим. Теперь же, с наслаждением отдаваясь духовной работе, она получила возможность сполна оценить своего замечательного наставника.

С карандашного портрета, изображающего Эшема, на вас смотрит плотный, дышащий здоровьем мужчина с вьющимися темными волосами и бородой, полными губами и умным взглядом. Происходил он из крохотной деревушки Керби-Виск на севере Йоркшира, и хотя годы, проведенные в колледже Святого Иоанна, превратили его в исключительно образованного и рафинированного ученого, осталось в нем на всю жизнь нечто от настоящего сельского жителя. По природе Эшем был покладистый, незлобивый человек, благорасположенный к окружающим и щедрый на похвалу. Решительный, но не агрессивный в суждениях, он предпочитал менторскому тону мягкое убеждение, а работам его, содержащим вообще-то вполне здравые, а порой и тонкие наблюдения над человеческими типами своего времени, пожалуй, не хватало самостоятельности.

С древними он чувствовал себя воистину как с достойными собеседниками, обращаясь к ним не иначе, как к «моим старым учителям Платону, Аристотелю и Цицерону», и не было для него большего удовольствия, чем перечитывать их труды вместе с каким-нибудь смышленым учеником, без устали, часами раскрывая секреты их стиля и содержания. Темперамента художника он был лишен. Тонкости поэтического воображения от него ускользали. «Никакой я не поэт», — признавался он сам, и многословные его стихи действительно подтверждают эту самооценку, но таково уж было своеобразие его острого рационального мышления. Особенно сильно его отталкивали теологические диспуты, которые он считал потерей времени. Об одном современнике, который постоянно ввязывался в конфессиональные споры, Роджер Эшем отозвался так: «Жаль, что такой острый ум и такое прекрасное перо совершенно растрачивают себя на дебаты с Богом и добрыми людьми». Иное дело — переводить Демосфена, тут бы способности его раскрылись во всей своей полноте.