Альбуций - Паскаль Киньяр Страница 22

Второй роман, в противоположность первому, рассказывает историю человека, который отдает свою молодую жену умирающему сыну от первого брака. Он входит в комнату юноши «stricto gladio» (с обнаженным мечом в руке) и спрашивает, что довело его до смерти.

— Я люблю женщину, на которой ты женился.

Отец приводит жену в спальню и, сорвав с нее тунику, укладывает к сыну в постель, под голубые одеяла.

Этот сюжет удачнее всех разработал Квинт Атерий. Август плакал, слушая его декламацию. Императору так понравился этот роман, что он заставил автора прочесть его дважды.

Некий отец сидел у могилы, обливаясь горькими слезами. Он потерял троих детей. Это была их гробница. Он не мог противиться желанию каждый день приходить сюда.

Однажды к вечеру какой-то богатый гуляка силой увел его с могилы и велел доставить в носилках в сад неподалеку от кладбища. Приказав рабам крепко держать его, он взял ножницы, состриг этому человеку волосы, отросшие за время траура, и сорвал с него грязные разодранные одежды; затем его выкупали, облачили в льняную красно-желтую тогу и усадили за стол, накрытый для официального празднества, по правую руку от хозяина, который щедро накормил и напоил его, а затем развлек плясками танцовщиц и собственным пением.

По окончании пиршества, после ухода эдилов, на исходе ночи, отец сбросил новые одежды, покинул дом и отправился к судьям. Он затеял процесс против молодого патриция, обвинив его в оскорблении.

— Nunquam lacrimae supprimuntur imperio; immo etiam irritantur (Слезы по приказу не осушишь; напротив, запрещение плакать вызывает новые рыдания).

— Я только желал доставить ему хоть немного радости и усладить пищей его исхудавшее тело.

— Он насильно привел меня в такой вид, что я сгорал от стыда, сидя перед гостями. Он отпустил меня из дома в таком виде, что я сгорал от стыда, сидя перед могилой.

— Я подошел к нему в сопровождении рабов. Схватив его за плечо, я спросил: «Quousque flebis?» (Доколе же ты будешь плакать?)

— Est quaedam in ipsis malis miserorum voluptas (Скорбь сама по себе доставляет род наслаждения тем, кому она выпала на долю).

— Твои доводы постыдны. Наслаждение, порождаемое горем, велико, но противоестественно. Оно сродни бессилию и многим другим невзгодам.

— Я любил своих сыновей. Никто не вправе запретить человеку плакать. Я окликал их по именам, но они меня уже не слышали. Я взывал к пеплу более легкому, чем песок, к праху, который любил более всего на свете.

— Каждый день я проходил мимо этого человека. Я видел, как тощает и покрывается грязью его тело. Траурная одежда болталась на нем, как на скелете. Он умирал. Мне захотелось утешить скорбящего отца.

Император Август любил слушать декламации авторов романов. Он приглашал их к себе во дворец. Сенека описывает, как Август, Марк Агриппа и Меценат рассаживались на складных стульях, как Меценат освистывал Порция Латрона за едкие выпады против Марка Агриппы и за намеки на его рабское происхождение. В отличие от Цезаря Август хвалил стиль романов Альбуция Сила, но недолюбливал самого автора, его нелюдимый, печальный, меланхоличный нрав, его широкополую шляпу, его ибисов и марабу, его упрямство в отстаивании своих мнений. Кроме того, Августу нравились импровизации, тогда как Альбуций их не терпел, и мало того что готовился к декламациям заранее, но еще иногда и просто читал свои романы. Август высоко ценил Луция Виниция и не пропускал его выступлений.

Император говорил:

— Vinicius ingenium in numerato habet (Талант Виниция подобен наличным деньгам).

Я рассказывал здесь о лучшем из романов Квинта Атерия, слушая который Август обливался слезами. Атерий так никогда и не оправился после смерти своего сына Секста. Стоило заговорить при нем о сыновьях, о детях, о смерти, об игрушках или произнести слово «sextus», как он разражался рыданиями, и так было всю его жизнь. Когда он выступал с чтением упомянутого выше романа, голос его так дрожал и прерывался от горя, что ему пришлось исключить эту декламацию из своего репертуара. Август говорил:

— Квинт Атерий прекрасно демонстрирует нам, сколь важную роль скорбь играет в таланте («quam magna interim pars esset ingenii dolor»).

Император упрекал Квинта Атерия лишь в том, что он читает слишком быстро, и замечал по этому поводу:

— Haterius noster sufflaminandus est (He мешало бы иногда вставлять нашему Атерию палки в колеса).

Правду сказать, императору не очень нравилась торопливая, захлебывающаяся манера декламаций Атерия. Случалось, он насмехался над ним. Однажды двор облетело остроумное изречение: в своей декламации, где речь шла о нежелании раба оказать любовную услугу своему господину, Атерий провозгласил:

— «Impudicitia in ingenuo crimen est, in servi necessitas, in liberto officium» (Отсутствие стыдливости для человека свободного есть преступление, для раба — долг, для вольноотпущенника — услуга).

Император тотчас подхватил эту фразу, и ему стал подражать весь двор. Никто более не говорил: «Подставь мне свой зад», теперь спрашивали: «Non facis mihi officium?» (Не окажешь ли мне услугу?) Император перестал употреблять выражения «развратники» или «бесстыжие», заменив их словом «officiosi» (услужливые люди).

Он был человеком трусоватым, жестоким, красноречивым, просвещенным. Любил собственноручно выдавливать глаза. Ненавидел кирпичные постройки. Будучи хорошим знатоком литературы, никогда не полагался на суждения критиков или педагогов. Зато ему трудно давались языки. Но он с удовольствием посещал частные или публичные библиотеки, просиживая в них часами. Он горячо любил Рим, хотя сам коренным римлянином не был. Увлекался изучением старины, корней национальных традиций. Устроил судьбу двух своих внучек, Юлии и Агриппины, когда те еще не вышли из младенческого возраста, назначив им быть весталками и тем самым обрекая на девство. Отправляясь в сенат, Август имел обыкновение надевать под тогу панцирь.

Октавиан часто цитировал Восьмую книгу Аристотелевой « Политики», а именно те места, где Аристотель указывал, к каким средствам должен прибегать государь, дабы упрочить свою власть и утвердить в глазах народа свое могущество. Цезарь был еще жив, когда Октавиан читал в Греции Аристотеля. Он излагал его постулаты вкратце следующим образом: препятствовать назначению на важные посты тех, кто пользуется влиянием. Мешать подчиненным сближаться друг с другом. Способствовать тому, чтобы каждый из них питал страх и недоверие к другому. Мгновенно узнавать то, что говорится шепотом. Уделять внимание слухам и, не опровергая их напрямую, направлять в нужное русло, стараясь, чтобы они звучали туманно и угрожающе. Утвердить себя во всеобщем мнении как гаранта гражданского мира и согласия, как ревностного хранителя традиции, на коей зиждется власть и императорская династия, как защитника имущих против неимущих, а равно как защитника прав неимущих перед имущими, как символ национальной гордости, как опору для самых преданных. Вознаграждать без промедления, на месте, тех, кто доказал свою верность трону. Отвлекать внимание народа неожиданными пограничными стычками с соседями, не грозящими целостности страны. Возводить сооружения из камня, более долговечные, нежели человеческая жизнь, и оставляющие свой след в веках. Наносить врагам тысячи безжалостных ударов, проявляя, время от времени сердоболие в виде одного-двух громких помилований, дабы прослыть великодушным. К примеру: «Я пощадил Цинну. Сам не знаю, по какой причине. Впрочем, я ведь отнюдь не кровожаден и т.д.». Использовать себе во благо ненависть, что питают к вам другие, и отвращать ложное расположение тех, кто бесчестит вас чересчур лестными похвалами, как наемные клакеры или беззастенчивые подхалимы. Зарабатывать себе популярность щедрой раздачей подарков. Преследовать недругов всеми мыслимыми способами, дабы их ненависть не угасала, а сами они не теряли проворства, пускаясь на свои происки. Не питать вражды к умершим за то, что они погибли от вашей руки, к изгнанникам за то, что вы обрекли их на изгнание, к тем, кого приблизили к себе, — за то, что они опасны. Внимательно слушать женщин, ласково поглаживая им руки. Таковы были мысли, усвоенные Октавианом. То, что называл он мирным покоем, могло бы называться иначе — тишиною. Такая тишина годилась на то, чтобы заказывать поэмы и оплачивать их виноградниками. За пределами поэзии тишина была еще подобна еле слышному шепоту, который не мог больше исходить из уст мертвецов.