Полет орла - Валентин Пронин Страница 22

Однажды ночью, в теплой испарине земли, при постоянном звоне цикад и шелесте деревьев под дыханием теплого летнего ветра, Сеславин возвращался из арьергарда с очередным рапортом. Спешившись, он вошел в палатку главнокомандующего, доложил о прибытии, сообщил необходимые сведения по поводу передвижения неприятеля.

– Какой дух в войске? – внезапно спросил адьютанта Барклай-де-Толли. – Как дерутся, что говорят? – Его морщинистое лицо с высоким лбом, переходящим в бледную лысину, было утомленным.

– Бранят вас, – честно ответил Сеславин. – Но когда ропот заглушается громом пушек и свистом пуль, забывают о своем неудовольствии. Все дерутся, как следует русским.

Нахмурившись, главнокомандующий сказал:

– Я не уважаю брань по моему поводу, потому что она несправедлива. Я думаю о пользе отечества, потомство вспомнит обо мне с честью. Всё, что я ни делаю теперь, последствие обдуманных планов и многолетних трудов.

Сеславин молча наклонил голову, выражая свое согласие с мнением полководца и патриота. Он знал, что глубоко уважаемый им, но слишком резкий, яростный и горячий Петр Иванович Багратион, как ни старался, не мог постичь «ретирадную» политику Барклая. Угрожающее положение, сложившееся на военном театре, пылкий грузин не чем иным, как изменой, объяснить не мог. Многие русские полководцы были с ним согласны. Но Барклай был еще военным министром, а император Александр пока молчал.

Впоследствии, конечно, и Ермолов, и Коновницын, и Денис Давыдов да и многие другие поймут и со стыдом и раскаянием убедятся в неправоте своих поспешных суждений. Они позже сумеют оценить твердость духа и высочайший нравственный подвиг шотландца Барклая-де-Толли, сумевшего до конца исполнить свой долг перед Россией среди почти общей хулы и оскорбительного недоверия.

…22 июля 1-я и 2-я Западные русские армии соединились под Смоленском. План Наполеона по отдельности разгромить их потерпел неудачу.

Древний русский город на западном направлении от центра Руси, бывший когда-то и значительным удельным княжеством, захваченный в свое время Великим княжеством Литовским, потом вошедшим в состав Польши (Речи Посполитой), и с трудом отвоеванный Московским царством. Наконец – после победы Петра над Швецией – выросший одним из крупных городов России, стал на пути русских армий и «Великой армии» Наполеона. Поначалу Смоленск защищали генералы Раевский и Неверовский, оба опытные полководцы, знаменитые и личной храбростью.

Барклай решил заменить войска Раевского пехотным корпусом Дохтурова. Сеславин приехал в пехотный корпус с распоряжением главнокомандующего. Его встретил сухощавый генерал невысокого роста, с темным от усталости лицом, измученный лихорадкой и жаром. Сеславин доложил обращение к нему Барклая. Обращение будто и не являлось обычным приказом. Оно было осторожным и вежливым.

– Ежели умереть мне теперь, – слабым голосом сказал Дохтуров, – так лучше на поле чести, чем на кровати.

Однако, поразмыслив, генерал вызвал адьютантов и приказал строить корпус для похода. Повсюду на подступах к Смоленску шли яростные бои. Багратион отбивался от войск Латур-Мобура, причем стремительные атаки казаков атамана Платова способствовали более быстрому продвижению остального войска.

Николай Николаевич Раевский в шести верстах от города, у деревни Салтановки, наткнулся на спешно укрепленные позиции французов и с ходу начал бой, который все более ожесточался. Русские неистово наступали, французы стойко оборонялись. Раевский, не применяя конницы из-за крайне неудобной болотистой местности, продолжал действовать пехотой при поддержке артиллерии. Видя тяжесть боя и ослабление русской пехоты, Раевский взял шпагу и пистолет, справа поставил шестнадцатилетнего своего сына, а слева двенадцатилетнего и во главе пехотной колонны пошел на французские укрепления. Солдаты устыдились и воодушевились, глядя на идущих в атаку детей генерала и, обогнав их, взяли укрепления.

Корпус маршала Нея, одного из любимцев Наполеона, попытался ворваться в авангарде французской армии в Смоленск. Но защищавшие древний русский город Раевский и Неверовский отбили атаки многочисленных колонн врага. Дым, грохот орудий, оружейная стрельба не смолкали, солдаты бросались и в штыковые атаки.

После совещания Барклая и Багратиона было решено: 1-я армия удерживает Смоленск, а 2-я прикроет московскую дорогу. Оборону Смоленска Барклай возложил на корпус Дохтурова и дивизию Коновницына. Русские пехотинцы, а также егеря не прекращали перестрелку даже ночью. Повсюду, в отдаленных деревнях вспыхивали схватки между отрядами французов и местными жителями, которые, собираясь толпами, подстерегали врагов с топорами и дубинами. У некоторых имелись и ружья. Конечно, они не могли справиться с всё прибывавшими отрядами французской конницы и пехоты.

Артиллеристы-конногвардейцы под командованием Сеславина скакали по окрестностям со своими пушками. И, при видимом скоплении французов, быстро тащили заряды – ядра, картечь, гранаты…

– Прицел! – срывающимся голосом кричал Сеславин, видя плотный накат синих мундиров с красными эполетами, видя щетину вражеских штыков и сверкающие тесаки. – Гото-овсь! Пустить ближе… еще ближе… Пали! – Орудия окутывались пороховым дымом, клубами застилавшим рваные картины боя. Визжала смертоносная картечь, и французы откатывались, захлебываясь кровью, руганью и устилая кочковатый луг телами убитых…

Под Смоленском, в одной из пройденных французскими драгунами деревне, появилась группа всадников в конногвардейских русских мундирах. Оставив орудия на опушке трепещущего листочками осинового перелеска, верховые въехали на середину деревенской улицы. Это было немалое село с достаточно длинными порядками изб, с небольшим храмом, стоявшим, распахнув кованые ворота ограды.

Во главе всадников, спешившихся у церкви, был молодой (лет двадцати семи) штабс-капитан с округлым спокойным лицом, светло-русыми редкими волосами и очень пристальным взглядом холодных голубых глаз. Он оглядывал деревню, чьи жители либо разбежались и попрятались в лесу, либо лежали поперек улицы и около своих дворов, рассеченные драгунскими палашами. Многие дворы тлели, не разгораясь. Видимо, поджигали их французы неосновательно, второпях.

– Ишь, посвирепствовали-то как, Александр Самойлович, – сказал молоденький подпоручик Гришанов. – Даже мальцов вон разрубили в куски. – Он указал на трупы мальчиков у одного из домов.

Александр Фигнер молча снял кивер. Совершив крестное знамение при входе, он поднялся по ступеням в храм, За ним вошли, крестясь, подпоручик и канониры. Зрелище, представшее перед ними, поразило даже их, привыкших к ожесточенным боям и множеству трупов на полях сражений. Кроме нескольких зарубленных мужчин и женщин, наверное, надеявшихся спастись в Божьем храме, на амвоне лежал убитый седобородый священник, сжимавший в окостенелой руке латунный крест. Три крестьянские девочки лет семи – десяти лежали прямо на алтаре с задранным подолом платьишек в позах, говоривших о том, что над ними надругались и изнасиловали самым зверским и издевательским образом.

– Господи, да что же это… – мрачно бормотали солдаты, глядя на истерзанных детей. – Девчоночек-то за что опоганили… Да и батюшку убили, нехристи бессовестные… – Некоторые от жалости вытирали глаза. Потом приблизились сурово и скорбно. Расправили-одернули на изнасилованных девочках платьишки, закрыли им выкаченные от боли и ужаса глаза. Вынесли из иконостаса, положили молча на скамью. Также на другую скамью перенесли тело священника, а на грудь ему положили крест. Фигнер стоял, как каменный. Его бледноватое лицо еще явственней побледнело.