Александр Македонский - Василий Ян Страница 23

– Зачем вы врываетесь в шатры, если мужчины уехали на охоту? Уезжайте скорее домой!

Кидрей быстро заговорил, но Будакен остановил его величественным жестом руки:

– Чей это верблюд?

– А зачем тебе знать? Ты откуда? Не послан ли ты жадным Будакеном, который каждый день прибавляет нового коня к своим табунам и нового верблюда к сотням своих стад? А у нас нет скотины, чтобы привезти топлива из степи, и мне все самой приходится таскать на согнувшейся спине.

– Но Будакен не только увеличивает свои стада, он также дарит скот своим братьям по урану. Разве не Будакеном подарен этот верблюд?

– Что ты шипишь, старуха? – шепнул Кидрей. – Ведь сам Будакен говорит с тобой…

Услышав имя всесильного князя, который имел власть убивать, судить и миловать каждого из их рода, старуха поспешно накинула себе на голову край рваного платка и упала на землю, к ногам пятившегося коня, стараясь поставить его копыто себе на голову.

– Прости меня, неразумную, выжившую из ума старуху! – завопила она. – Сказала я по старости глупое слово. От голода все это, меня злость охватила. Хлеба нет, баранов нет, сын два года бродил, только Папай знает где…

– Встань и ничего не бойся! – сказал невозмутимо Будакен. – Как же зовут твоего сына и где он бродил два года?

Старуха поднялась, покрытая пылью, и стала всматриваться в Будакена:

– Кажется, что верно ты Будакен! Удила у тебя в самом деле золотые. Мой сын уходил погонщикам караванов в Вавилон, а оттуда еще дальше – на берег моря, к тем не верящим в наших богов иноземцам – явана и киликаса, [76]которые бесстыдно ходят без штанов, с голыми ногами. Недавно приехал он на коне, с чепраком и уздечкой. Теперь меня прокормит… Ведь когда конь дома, то можно конец мира увидеть…

Будакен слушал внимательно болтовню старухи. Поездка Спитамена в Киликию к грекам вызвала новое подозрение недоверчивого князя. Он был бы рад еще порасспросить старуху, которая уже приглашала его сойти с коня и отпить овечьего молока. Но Будакен приблизился к самому шатру, не слезая с коня, и заглянул внутрь, приподняв грубый шерстяной полог.

В глубине, на полуистлевшем ковре, молодая женщина в яркой красной одежде крутила каменный жернов, растирая зерна пшеницы. Сквозь рваную дыру в крыше шатра падал косой луч и освещал смуглую руку с бронзовым браслетом выше локтя и красный платок, окутывавший шею и подбородок, – знак замужества. Глаза женщины, черные и смеющиеся, с прямой линией бровей, соединенных синей краской, показались Будакену знакомыми.

– Откуда эта труженица? – обратился Будакен к старухе, повернув коня от шатра.

– Откуда? Я этого не знаю! – отвечала говорливая старуха. – Она приехала в синюю лунную ночь на темно-сером верблюде. Конечно, мой сын достал ее. Шеппе-Тэмен достанет даже из-под земли все, что задумает… Только я хотела, чтобы он сидел дома, а не разъезжал по горам и равнинам. Тогда бы не страдало материнское сердце. А то я боюсь, что мне однажды привезут его тело без головы. [77]

Будакен, не слушая больше старуху, поскакал вслед за тихо двигавшимся по степи отрядом князя Тамира.

– Здесь живет тот охотник, что поймал моего Буревестника. Он добавил к своей добыче и темно-серого верблюда, а та бесстыдница, что развязывала его, кажется, стала его женой…

Под Гелоном конь запрыгал, и князь воскликнул со злобой:

– Как ни корми паршивую собаку, ее всегда тянет к падали!..

– Все мы когда-нибудь станем падалью, – произнес шипящий тихий голос.

Князья обернулись и увидели около себя Спитамена. Он был в той же рваной, бедной одежде, подпоясан ремнем, на котором висели небольшой меч и кожаная сумка с дорожной чашкой.

Изогнутый лук и колчан, туго набитый оперенными стрелами, были прикреплены по обе стороны чепрака. Конь Спитамена, степняк-сауран, серый, с темной полосой вдоль хребта, небольшой, но крепкий и горбоносый, был настоящий берк, [78]на котором скифы отправлялись в дальний путь, не боясь никаких лишений.

Вскоре князья остановились. В этом месте скрещивались главные степные тропы: на северо-запад – к Ховарезму, [79]на юг – в Сугуду и на восток – к тохарам. Множество колодцев, обложенных ветвями саксаула, было разбросано посреди истоптанной скотом, выжженной степи. Большой каменный идол, высеченный из цельного камня, глядел слепыми, выпуклыми глазами, держа в руках каменную чашу. Князь Тамир, а за ним и все остальные путники спешились и поочередно положили идолу в чашу по кусочку вяленой баранины, лепешки или несколько зерен ячменя.

Затем князья подошли друг к другу, подержались за локти, шепча слова молитвы, и поцеловались в плечи. Будакен помог старому князю Тамиру снова взобраться на коня. Затем ловко вскочил на своего карего жеребца и по узкой тропе, выдавленной в глинистой почве, как канавка, тронулся к югу. Скифские воины, растянувшись длинной цепью, последовали за ним.

Тамир хлестнул коня плетью и вскачь, без дороги, пустился в степь – в сторону своей ставки. За ним, взбивая пыль, помчались все его спутники.

Одинокий серый идол слепыми каменными глазами смотрел вдаль – туда, где группа всадников быстро уменьшалась в дрожащем раскаленном воздухе.

Город Курешата дремлет в палящих лучах раскаленного солнца. Арка въездных ворот города, сложенная из больших квадратных кирпичей, раскрыла, как пасть, широкий черный вход. Старые карагачевые ворота изъедены временем и термитами; на них резные изображения льва, стоящего на задних лапах, и необычайно храброго персидского царя, который, держа льва за уши, разрезает ему мечом живот. Под аркой проходят ослики, нагруженные зеленым клевером, медлительные бородатые буйволы, малорослые кони, скрытые под громадными вязанками хвороста. За животными идут, покрикивая, крестьяне в серых дерюжных одеждах, в грубых кожаных сандалиях. У них длинные черные бороды, недоверчивые глаза сидят глубоко, носы горбатые. Подпоясаны они тремя разноцветными шнурками – знак того, что они, как честные поклонники огня, имеют три добродетели: добрые мысли, добрые слова и добрые дела. Головы обвязаны желтым или синим полотенцем, конец которого спадает на плечо.