Новиков-Прибой - Людмила Анисарова Страница 23

26 апреля к эскадре З. П. Рожественского, находящейся неподалёку от побережья, присоединился отряд Н. И. Небогатова. По этому поводу читаем у Семёнова:

«Присоединение к эскадре отряда небогатовских „самотопов“ (как их называли люди, на них служившие) уже не подняло новой волны энтузиазма, не дало нового импульса к победе духа над физической усталостью… В моём дневнике подробно описана эта встреча. Торжественно. Почти до слёз. Все радовались, ликовали. Но в чём была основа радости, ликования? „Мы стали сильнее; пойдём, уничтожим дерзкого врага!“ Так, что ли? Нет! Не это! Так, может быть, думали герои, восседавшие на мягких креслах под шпицем адмиралтейства и совершавшие боевые походы между Петербургом и Кронштадтом…

Не то было на эскадре. Нет!.. В 3 ч. дня 26 апреля, когда отряд Небогатова присоединился к нам, все радовались, все поздравляли друг друга, но… не с прибавкой сил, не с укреплением надежды одолеть неприятеля, а с предвидением скорого разрешения томительного ожидания… „Наконец-то!“

Если бы вместо отряда Небогатова появилась в виду нас японская эскадра — возможно, что её встретили бы с не меньшей, если не с большей радостью.

Таково было настроение».

1 мая эскадра покинула берега Индокитая и направилась во Владивосток. По всей вероятности, никакого определённого плана почти неизбежного боя у З. П. Рожественского не было; во всяком случае, ни командиры кораблей, ни даже младший флагман контр-адмирал Н. И. Небогатов ознакомлены с замыслом командующего не были. Практически единственное распоряжение непосредственно по поводу боя касалось действий эскадры при выходе из строя флагманского броненосца: в этом случае адмирала и его штаб должны были снять миноносцы «Бедовый» и «Быстрый» и доставить на другой корабль, а пока командующий не мог управлять эскадрой, её должен был вести первый из уцелевших броненосцев.

У эскадры Рожественского было три варианта пути к Владивостоку: через Корейский, Сангарский или через Лаперузов проливы. Каждый из них был по-своему опасен. Но Корейский, а именно его Восточный проход (который во многих источниках, в том числе в романе Новикова-Прибоя, называется Цусимским проливом) таил в себе наибольшую опасность. Это очень убедительно докажет впоследствии в своих письменных показаниях следствию бывший контр-адмирал Небогатов, подробно объясняя, какие огромные тактические преимущества имел японский флот в Восточном проходе Корейского пролива, вблизи своей главной базы, где незамеченными русские корабли пройти никак не могли. Адмирал Рожественский выбрал именно этот путь.

О Цусимском сражении не только русскими, но и зарубежными историками и военными специалистами написано так много, что не утонуть в этом море фактов, размышлений, дискуссий (острота которых, как это ни удивительно, не ослабевает по сей день) представляется совершенно невозможным. Фанаты исторической справедливости и знатоки флота легко оперируют названиями кораблей; они не только фотографически точно держат в памяти диспозиции русского и японского флотов в определённые часы, но и готовы поминутно расписать положение кораблей той и другой стороны.

Когда создаются подробные хроники войн и отдельных баталий, на первое место в них выступают цифры и факты. Живые люди, даже если и звучат их фамилии, остаются за кадром. Они остаются за кадром со своими безрассудством, храбростью, ошалелостью, трусостью, болью, оторванными руками и ногами. Историкам это неинтересно. Им важны расстановка сил, ход боевых действий, результат. Ну и ещё причины, о которых они могут спорить веками.

Увидеть человека среди неразберихи, огня и дыма, понять, что он чувствует и чувствует ли вообще, может только другой человек, который волею судьбы попал сюда же, в этот ад кромешный, и судьбой опять же ему были дарованы как сама жизнь, так и способность рассказать о виденном. И значит, мы, потомки, сможем не только узнать из учебников истории о происходящем когда-то событии, но и увидеть, как это было, и ощутить кожей своей и нервами эйфорию схватки и тупую обречённость в ней, радость спасения и ужас смерти — всё, что испытали те, кто был таким же, как мы, со своими достоинствами и недостатками, надеждами и любовью, но оказался там и тогда.

Вот один из фрагментов второй книги — «Бой» — романа А. С. Новикова-Прибоя «Цусима»:

«В бортах „Орла“, не защищённых бронёй, число пробоин всё увеличивалось. Хотя все они были надводные, в них захлёстывали волны. Вода разливалась по батарейной палубе, попадая иногда через разбитые комингсы в нижние помещения. Пробоины с разорванными и кудрявыми железными краями, загнутыми внутрь и наружу судна, немыслимо было заделать на скорую руку. А японские снаряды не переставали разрушать корабль. При каждом ударе разлетались по судну, как брызги, тысячи раскалённых осколков, пронзая людей и предметы.

На нижнем носовом мостике с грохотом вспыхнуло такое ослепительное пламя, как будто вблизи разразилась молнией грозовая туча. В боевой рубке никто не мог устоять на ногах. Полетел кувырком и старший сигнальщик Зефиров. После он и сам не мог определить, сколько времени ему пришлось пробыть без памяти. Очнувшись, он поднял крутолобую голову, и в онемевшем мозгу первым проблеском мысли был вопрос: жив он или нет. Со лба и подбородка стекала кровь, чувствовалась боль в ноге. Зефиров осмотрелся и, увидев, что лежит на двух матросах, быстро вскочил. Поднимались на ноги и другие, наполняя боевую рубку стонами и бестолковыми выкриками. У некоторых было такое изумление на лицах, будто они ещё не верили в свое спасение. Стали на свои места писарь Солнышков, раненный в губы, и сигнальщик Сайков с ободранной кожей на лбу. Дальномерщик Воловский медленно покачивал расшибленной головой, глядя себе под ноги. Строевой квартирмейстер Колосов с раздувшейся скулой опёрся одной рукой на машинный телеграф и тяжело вздыхал. Старший офицер Сидоров, получивший удар по лбу, почему-то отступил в проход рубки и, силясь что-то сообразить, упорно смотрел внутрь её. Лейтенант Шамшев хватался за живот, где у него застрял кусок металла. Боцманмат Копылов и рулевой Кудряшов заняли место у штурвала и, хотя лица обоих были в крови, старались удержать судно на курсе.

Не все поднялись на ноги. Лейтенант Саткевич был в бессознательном состоянии. Посреди рубки лежал командир Юнг с раздробленной плечевой костью и, не открывая глаз, командовал в бреду:

— Минная атака… Стрелять сегментными снарядами… Куда исчезли люди?..

Рядом с ним ворочался его вестовой Назаров: у него из раздробленного затылка вывалились кусочки мозга. Раненый что-то мычал и, сжимая и разжимая пальцы, вытягивал то одну руку, то другую, словно лез по вантам. Железный карниз, обведённый ниже прорези вокруг рубки для задерживания осколков, завернуло внутрь её. Этим карнизом перебило до позвоночника шею одному матросу. Он судорожно обхватил ноги Назарова и, хрипя, держался за них, как за спасательный круг.

Первым был доставлен в операционный пункт капитан 1-го ранга Юнг. Когда его несли, он был ранен в третий раз. Осколок величиной в грецкий орех пробил ему, как определил старший врач, печень, лёгкие, желудок и застрял в спине под кожей. Быстро извлечённый осколок оказался настолько горячим, что его нельзя было удержать в руках. Командир, пока ему перевязывали раны, продолжал выкрикивать в бреду: