Ромен Гари, хамелеон - Мириам Анисимов Страница 23

Мина Овчинская (вторая справа в первом ряду) с жильцами своего пансиона «Мермон». Ницца.

Collection Diego Gary D. R.

Мина выделила сыну лучшую из тридцати шести комнат «Мермона». Именно здесь Ромен лихорадочно записывал свои первые литературные опыты, одновременно подыскивая себе французский псевдоним. Он был убежден, что если во Франции остаться Касевым, то тебя так и будут считать иностранцем. Единственным его устремлением было назваться французом и стать полноправным гражданином страны. Перестать быть эмигрантом — вот чего ему хотелось, напишет Гари в 1974 году в книге «Ночь будет спокойной».

Как тогда говорили, темная личность.

«Меня воспринимали так же, как сейчас воспринимают арабскую молодежь, и притом у моей страны не было „нефтяного престижа“».

Гари примерял на себя имена, похожие на те, которые читал на обложках книг в витринах магазинов: Сент-Экзюпери, Мальро (который станет его другом), Поль Валери, Малларме, Аполлинер, Монтерлан.

Он думал, не назваться ли Люсьеном Брюларом, что по внутренней форме близко к «Гари» и «Ажару», — тоже передает идею горения («брюле» по-французски означает «гореть»).

Однажды желание Ромена сменить фамилию исполнится. Вот что он пишет о еврейских именах в «Пляске Чингиз-Хаима»:

Хотел бы заодно сделать еще одно замечание. Фамилии эти вам, несомненно, покажутся страшно нелепыми, и, быть может, у вас возникнет впечатление, что с убийствам этих людей немножечко уменьшилось количество нелепого в мире, так что если рассудить, то действие это имело в каком-то смысле положительный эффект. Позвольте объяснить. Не мы выбираем такие фамилии. В процессе расселения многие из нас оказались в Германии. Мы тогда звались «сын Аарона», «сын Исаака», et caetera, et caetera. Немцы, естественно, сочли, что нам нужны фамилии, но не столь неопределенные. И великодушно, с большим чувством юмора, наделили нас ими. Потому-то мы до сих пор и носим дурацкие фамилии, вызывающие смех. Человеку свойственно смеяться.

Ни одно из юношеских творений Гари не сохранилось, за исключением двух его первых романов «Вино мертвых» и «Буржуазия», которые будут написаны несколько лет спустя в Экс-ан-Провансе и Париже. Ромен направил одну из своих рукописей в несколько издательств, в числе которых был и «Галлимар», подписавшись псевдонимом Франсуа Мермон — он думал, что название пансиона принесет ему удачу, но рукопись везде отклонили.

В пансион часто приходил Александр Кардо Сысоев, Саша, с которым Гари вместе учился в лицее с 1930 по 1933 год. Он был человеком взбалмошным, и всё время, порой надолго, друзья ссорились, но потом мирились. По словам Сысоева, Ромен с матерью жили скромно, хотя и не бедно. Он Мину не помнит экстравагантной или вспыльчивой женщиной, какой она предстает на страницах романа «Обещание на рассвете». В этой характеристике, скорее, угадывается собственная мать Александра, которая тоже держала семейный пансион «Вилла Лидо» в районе Фаброн, где селились русские эмигранты: генералы и адмиралы царской армии, изгнанные большевиками и ставшие официантами или водителями такси.

«Неэкзотический» русский писатель Владимир Набоков, в чьих произведениях нет ни саней с бубенцами, ни заснеженных просторов, ни пьяниц в кабаках, ни трущоб, ни мистицизма, точно замечает в своем очерке «Николай Гоголь»:

«Пожалуй, тут уместно хоть коротко сказать о его матери, хотя, откровенно говоря, меня мутит, когда я читаю литературные биографии, где матери ловко домыслены из писаний своих сыновей и неизменно оказывают влияние на своих замечательных отпрысков. Нет, тщетно мы будем пытаться вывести писателя из его творений, ибо „всякая реальность есть маска“».

Саша Кардо Сысоев, который жил не богаче Касевых, вызывал восхищение Ромена, который завидовал его победам в юношеских турнирах по многим видам спорта и способности с одинаковым успехом заниматься велоспортом — тренером по которому был Игорь Трубецкой, победитель юношеского чемпионата Франции, — теннисом, пинг-понгом, а особенно футболом. Саша играл в первом юниорском дивизионе и участвовал в товарищеских матчах профессионалов.

В воспоминаниях Саши Сысоева мать Гари была «женщиной умной и бойкой на язык, но при этом серьезной, рассудительной и помешанной на хороших манерах». Она говорила на прекрасном, классическом русском языке и около пяти часов церемонно подавала чай на террасе: стелила белые салфетки, ставила десертные тарелочки с малиновым вареньем и печеньем. Страстная детская привязанность Ромена уступила место покорной нежности, порой переходившей в раздражение, когда Мина в его присутствии потчевала посетителей затертыми до дыр приукрашенными рассказами о том, какой Ромен был необыкновенный ребенок. Железной рукой Мина управляла пансионом «Мермон», крохотной, уютной, буржуазной гостиницей с десятком чистеньких приличных номеров, в которых обычно на несколько месяцев останавливались русские со скромным достатком.

После выхода «Обещания на рассвете» Франсуа Бонди, которого в свое время родители отправили в Ниццу готовиться к экзамену на звание бакалавра, потому что в Париже он не выказывал особого прилежания, — из тех, кого называют лоботрясами, но умнейшими лоботрясами! — 17 сентября 1961 года написал письмо своему бывшему однокашнику Ромену Гари:

«Я не отличаюсь излишней сентиментальностью, но, читая „Обещание на рассвете“, плакал, потому что этот роман — сущая правда и он воскрешает твою удивительную, поразительную маму, да и не было нужды что-то здесь придумывать или преувеличивать. Кто из тех, кто был с нею знаком, мог ее забыть? Точно не я, живший у нее в пансионе и видевший, как живет она, и не мои родители, которые, как и я, были взволнованы встречей с ней на страницах этой книги, понравившейся им не только сама по себе, но и безусловной подлинностью изображения той, которая дала жизнь тебе и кому ты дал новую жизнь».

Франсуа Бонди, который несколько месяцев провел в «Мермоне», спасаясь от барабанного боя, каждое утро в шесть часов будившего интернов лицея в Ницце, вспоминает Мину седой дамой с остатками былой красоты на лице, «словоохотливой и властной». «Мне кажется, у нее была болезненная страсть к фантазированию. Когда мы втроем сидели на кухне, она рассказывала истории, вызывавшие у меня большое сомнение. У нее в характере присутствовала театральность, которой не бывает в людях театра. Она рассказывала о своей артистической карьере, но никогда не упоминала о том, что раньше зарабатывала на жизнь как модистка или швея. Она утверждала, что когда-то была известной актрисой. В жизни Мина действительно была прекрасной трагической актрисой, но вот в театре — вряд ли. Ромен унаследовал от матери эту склонность к фантазированию, но ему удалось наполнить ее реальным смыслом: она переплавилась в писательский талант. В его якобы автобиографических произведениях немало вымысла. Например, Ромен ни разу мне не говорил, что его отец — Мозжухин, но и не отрицал этого, сохраняя интригу».