Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память - Андрей Кручинин Страница 23

Еще более правдоподобно звучат другие предположения Тимирева: «Я почти уверен, что Колчак до своего назначения ничего о нем не знал, а также не предполагал, какие хитросплетенные интриги ведутся в Ставке. Прошло всего несколько месяцев, как он получил назначение, о котором давно мечтал, и было вполне естественно ожидать, что его оставят в покое хотя бы до закрытия навигации. Если ему и приходила в голову мысль о каком-либо будущем повышении по службе, то наверное это касалось лишь Балтийского флота: слишком уж было несообразно ожидать, чтобы адмирала, хотя бы и сверх-выдающегося, во время самого разгара войны вырвали из знакомой обстановки и назначили в совершенно чуждую, да еще на высший командный пост»; «неожиданностью назначения в Ставке били наверняка: там знали, что Колчак не такой человек, чтобы во время войны отказаться от боевого назначения, хотя бы и нежелательного для него самого». Справедливость этих рассуждений как будто подтверждается действиями Бубнова, которому показалось недостаточным провести назначение Колчака: он лично отправился в Ревель, где Александр Васильевич сдавал командование дивизией, – по собственному признанию, «чтобы сопровождать его на пути к его новому назначению и, не теряя времени, изложить ему во всех деталях обстановку в Черном море, с которой он не был знаком, так как никогда в этом море не служил».

Возможно, что Колчак к этому времени уже был ориентирован относительно роли Кетлинского, какой она представлялась Бубнову и его единомышленникам. В свете этой информации выглядела необходимой смена флаг-капитана по оперативной части, и Александр Васильевич обратился к командиру эсминца «Казанец» капитану 2-го ранга М.И.Смирнову (будущему адмиралу) – также своему старому знакомому по военно-морскому кружку и Морскому Генеральному Штабу. «Я считаю, что командующий флотом и флаг-капитан должны иметь одинаковые взгляды на ведение войны, я знаю ваши взгляды и потому предлагаю вам ехать со мной», – так передается Смирновым предложение Колчака, которое было им сразу же принято, несмотря на то, что с новым начальником Минной дивизии адмиралом М.А.Кедровым Смирнов также был близко знаком (они вместе были командированы в Англию в начале войны)… а может быть – именно поэтому: большой популярностью и симпатиями Кедров не пользовался.

«Очень способный офицер и прекрасный работник, он всегда с редкой настойчивостью стремился к одной цели: сделать блестящую карьеру. Как все убежденные карьеристы, он был сух и скорее недоброжелателен по отношению своих сослуживцев и подчиненных [24]. Он обладал сильной волей и настойчивостью, но не был талантлив: его деятельность лишена была творчества и вдохновения. Кроме того, он был сравнительно молод (почти на четыре года моложе Колчака. – А.К.) и своим назначением садился на шею многим офицерам Минной Дивизии, которые были и старше его, и много опытнее и заслуженнее», – вспоминает о Кедрове Тимирев; «способный математик, но ненасытный честолюбец», «ненадежный», – характеризует его же Пилкин, под «математическими», очевидно, имея в виду артиллерийские, а может быть, и навигационные способности Кедрова. Эти отзывы, кажется, все-таки отличаются некоторой односторонностью – Кедров был, не говоря о перечисленных качествах, еще и заслуженным боевым офицером, сражавшимся в Порт-Артуре, а после прорыва из блокированной крепости броненосца «Цесаревич», на котором он служил, и интернирования в Циндао, – добровольно поступившим на эскадру адмирала З.П.Рожественского и участвовавшим в Цусимском сражении. Даже если считать все это проявлением честолюбия и карьеризма, уважения такая биография не могла не вызвать… но отношения с сослуживцами и подчиненными у Кедрова, похоже, действительно не складывались.

Конечно, и Колчак был начальником по меньшей мере сложным. «Хватили горячего», – говорили о службе с ним офицеры «Вайгача», да и впоследствии в морской среде с готовностью передавали разговоры о том, как он в гневе «“объяснял” кому-нибудь что-нибудь по системе “топтания фуражки”». Но все же в нем было что-то, не переданное или даже непередаваемое письменными источниками, что искупало эти тяжелые минуты и, вопреки приведенному нами ранее мнению недоброжелателя («деятельность его… почти всегда всем крайне неприятна»), пробуждало уважение и симпатию. Быть может, «бешено вспыльчивый» темперамент даже импонировал офицерам Минной дивизии, шутливо именовавшим себя «дикими зипами» («под этим слегка напоминающим племена Южной Африки названием подразумеваются защитники Ирбенского прохода»), – и, конечно, не случайно один из них спустя пять месяцев после перевода Колчака на Черное море провозгласил на Георгиевском празднике довольно своеобразный тост: «Господа, я ничего не хочу сказать про теперешнего начальника дивизии, но вот старого я действительно любил. Точка».

Со своей стороны Колчак также испытывал подобные чувства. «Лично я никогда не желал бы командовать лучшей боевой частью, чем Минная дивизия, – писал он в прощальном приказе, – с ее блестящим офицерским составом, с отличными командами, с ее постоянным военным направлением духа („любовью к войне“? – А.К.), носящим традиции основателя своего, покойного ныне адмирала Николая Оттовича [Эссена]. И теперь, прощаясь с Минной дивизией, я испытываю те же чувства, как при разлуке с самым близким, дорогим и любимым в жизни». Покидая свой пост, в общем, принято говорить нечто подобное… но в процитированных строках несомненно звучит и живой голос, пробивается искреннее чувство.

Отъезд с Балтики становился испытанием для чувств Александра Васильевича и совсем в другом отношении. В первые месяцы войны он познакомился с женой своего боевого товарища, Анной Васильевной Тимиревой, и знакомству этому суждено было изменить жизнь обеих семей.

… Сложно, да и бессмысленно пытаться полностью представить себе чувства адмирала Тимирева в 1922 году, когда он, уже в изгнании, в Шанхае, по свежей памяти записывал свои воспоминания о Великой войне, о морской офицерской среде, о своих сослуживцах и среди них едва ли не в первую очередь – об Александре Васильевиче Колчаке… о Колчаке – зная, что Анна Васильевна ради него оставила семью. Это могло наложить свой тяжелый или горький отпечаток; но с другой стороны – смерть и страдания сглаживают или примиряют многое, а имел ли Тимирев в тот момент точные сведения о своей бывшей супруге, за любовь к Александру Васильевичу заплатившей десятилетиями тюрем, ссылок, концлагерей? И наоборот, ощущая сознательно или подсознательно возможность своего предубеждения к старому сослуживцу, переживший его адмирал мог, из желания достигнуть наибольшей объективности, невольно впадать в преувеличенно-хвалебный тон. Но все же, как бы то ни было, мемуары адмирала Тимирева при взгляде со стороны кажутся вполне взвешенными, и если на одних страницах книги звучит нескрываемое уважение или даже восхищение воинскими талантами Колчака, то другие, как мы уже знаем, содержат оценки весьма критические или рассказы об эпизодах, которые панегирист должен был бы скрыть (случай с авиационной бомбой). Впочем, пока до этих мемуаров еще остается более пяти лет войн и революций, да и до окончательного выбора Анны Васильевны Тимиревой и Александра Васильевича Колчака – еще целых два года…

Тогда, в 1916-м, буквально накануне отъезда адмирала на Черное море, произошло лишь первое объяснение. Предыдущие месяцы знакомства, как вспоминала потом Тимирева, не давали повода думать, что отношение к ней Колчака «более глубоко, чем у других» («я была молодая и веселая тогда, знакомых было много, были люди, которые за мной ухаживали…»), да и после того, как адмирал покинул Балтику, она вроде бы сомневалась, будет ли получать от него письма: «Другая жизнь, другие люди. А я знала, что он увлекающийся человек».