Эрнест Хемингуэй. Обратная сторона праздника. Первая полная биография - Мэри Дирборн Страница 24

Однако Агнес испытывала затруднение из-за наивности Эрнеста и отсутствия собственного опыта, чтобы напрямую обсудить с ним этот вопрос. И все-таки она призналась ему, что, когда она была вместе со своей подругой медсестрой Элси Джессап, ей хотелось вытворять «всевозможные сумасбродства – все, что угодно, только бы не возвращаться домой». Когда Эрнест был с Джимом Гэмблом, продолжала она, он чувствовал «то же самое». Таким образом, мудро дав понять, что она понимает его сомнения и двоякие чувства, она обрисовала вопрос как необходимость возвращения в Штаты: «Но мы с тобой передумали – и старые добрые Etats-Unis [фр. Соединенные Штаты. – Прим. пер.] покажутся tres tres bien [фр. очень, очень хорошими. – Прим. пер.] нашим пресыщенным взорам». Возможно, она не стала возражать против визита в Таормину как меньшего из двух зол – мы не можем знать, потому что она не высказывалась об этом в письмах. Позднее она скажет интервьюеру, что Эрнест принял бы приглашение уехать на год за границу, если бы она не убедила его в обратном. «Он стал бы настоящим бездельником, – сказала она и добавила: – Все на это указывало». Скорее, она имела в виду не какие-либо гомосексуальные наклонности Эрнеста, но то, что она воспринимала как несомненную лень или отсутствие амбиций в отношении традиционной работы. Агнес призналась, что убедить Эрнеста вернуться в США было трудно, потому что она осознавала, насколько соблазнительное он получил предложение: «Уезжать из Европы [ему] было нелегко, потому что тот человек очень его любил и у него были деньги. [Эрнесту] не пришлось бы ни о чем беспокоиться». Размышляя обо всех этих событиях, она знала, что могла бы оборвать их отношения, но чувствовала свою ответственность: «Я думала, что, если бы я прогнала его тогда, он уехал бы в свое европейское турне».

В конце концов Эрнест отверг предложение, хотя Гэмбл неоднократно будет его повторять и Эрнест неоднократно будет ощущать соблазн. Взаимное притяжение между Гэмблом и Хемингуэем пока еще никуда не делось – хотя они, по свидетельствам, так больше никогда и не увидят друг друга. Интересно, впрочем, было бы поразмышлять, какое направление могло бы принять творчество Хемингуэя, если бы он принял предложение – и о том, какой могла бы стать жизнь Хемингуэя.

Нет сомнений, что дружба Эрнеста с Джимом Гэмблом и решение не принимать покровительство друга стали следующим поворотным моментом в его жизни. Ибо верно и то, что ранение под Пьяве и роман Эрнеста с Агнес (далеко не оконченный) оставили в его душе неизгладимый след, даже если и не столь значительный, как иногда заявляли биографы. Эрнест провел в Италии всего семь месяцев, а на передовой – меньше недели. Но что-то в его характере переменилось, и не к лучшему. Он не только утратил открытую наивность, и с нею – большую долю своего юношеского задора, великодушия и экспансивности. Вместе с этим проявились и затем усилились склонность к нетерпимости, раздражительность, вспыхивавшая, если ему перечили, потребность во внимании, тщеславие и непорядочность. То, что его друзья воспринимали как восторженную и дружелюбную ребячливость, трансформировалось в эгоцентричный взгляд на самого себя и происходящие события. Все пережитое в Италии стало одним из нескольких факторов, повлиявших на формирование писателя, но также способствовало осознанию Эрнестом своей значительности.

Слово «харизма», которым злоупотребляют сегодня, первоначально имело, и в некоторых организованных религиях все еще имеет, определенное теологическое значение: на греческом языке оно примерно означает «дар благодати» или «божий дар». Макс Вебер первым использовал это слово для описания человеческих отношений. Слово «харизма» стало широко использоваться в его современном значении лишь с 1950-х годов, через много лет после того, как Эрнест Хемингуэй был юношей и молодым мужчиной, когда он покорял людей огромной харизмой. Термин сохраняет несколько коннотаций: он имеет смысл чего-либо дарованного, если не божественными силами, то сверхъестественными, это не всем доступно, этого нельзя добиться или приобрести; слово некоторым образом соотносится с лидерством и в целом всегда употребляется в положительном смысле, подразумевая доброту, привлекательность и самоуверенность.

Это слово описывает молодого Эрнеста. И харизму свою Эрнест получил, несомненно, не от сверхъестественных сил: от матери. Как и у нее, у него был дар завладевать вниманием присутствующих. Молодой Эрнест был «великолепно сложен», «крепкий, огромный, живой»; с возрастом он станет грузным. Он унаследовал телосложение от Грейс: у нее была крупная кость, она была сильной, а повзрослев, обзавелась массивной грудью и плечами, хотя талия оставалась пропорциональной телу. Дочь Грейс, Санни, утверждала: «Когда она входила в комнату, на нее все обращали внимание». Грейс описывалась как «крупная, красивая женщина», «внушительная, статная». По словам одного биографа, она была «незабываемой».

Но Грейс, очевидно, доминировала не только своими объемами или обликом. Всегда жадная до новых впечатлений, как-то раз, молодой женщиной, она услышала, что поездка на велосипеде «все равно что полет», так что она надела шаровары и попыталась уехать на новом велосипеде своего брата («Костюм, конечно, не слишком элегантный, – написала она Кларенсу, который тогда ухаживал за ней, – но благоразумный»). Похоже, ее энергия и энтузиазм, с которыми она принималась за создание детских альбомов или за пение, были безграничны. Грейс получала авторские за несколько песен собственного сочинения (в том числе «Прекрасную Валуну»). В поздние годы жизни, когда ее голос испортился настолько, что она больше не могла давать уроков, она занялась живописью и стала обучать рисованию, а также с успехом продавала свои картины. Грейс рисовала чертежи, по которым мастерили настоящую мебель. И в поздние годы она получала доходы от своей деятельности, читала лекции, посвященные Боккаччо, Аристофану, Данте и Эврипиду, а также сочиняла стихи. В конце 1930-х годов она писала Эрнесту с вопросом, понравился ли ему гобелен, который она соткала для него, – хотя других свидетельств, что Грейс занималась этим ремеслом, для которого требовались совершенно иные развитые умения и солидное оборудование, не сохранилось. В нашем распоряжении осталось огромное количество материалов, касающихся жизни Грейс, которые находятся в главном хранилище ее бумаг, в Центре Гарри Рэнсома в Остине, и которые, как и многочисленные восхищенные письма от соседей и других жителей города, благодарных учеников и их матерей, свидетельствуют о ее неистощимой энергии, обаянии и заразительной природе ее чистой любви к жизни.

Эрнест никогда не предавался столь головокружительному количеству разнообразных занятий, не в последнюю очередь из-за того, что в течение всей жизни он фокусировался на литературной работе, и, тем не менее, было бы поучительно рассмотреть в этом свете иную деятельность, которой он посвящал свое время в поздние годы – охоту, ловлю форели на ранчо, бег с быками в Памплоне, репортерскую работу во время двух войн, рыбалку на Гольфстриме и поездки на сафари (дважды) в Африку. Его энтузиазм во всех начинаниях был, по всеобщему признанию, настолько велик, что всерьез увлекал окружающих. Весьма значительно число друзей и знакомых, которым он привил любовь к одной только глубоководной рыбалке. Это была страсть к впечатлениям, которую он унаследовал от матери, более всего очевидная в молодости. Давайте учтем еще и тот неопровержимый факт, что (отставив в сторону жалобы Эрнеста на воспитание) он рос в семье, полной любви, что родители, брат и сестры его обожали, ему дозволялось делать почти все, что хочется, и плюс его интеллект, талант и обаяние – и мы не удивимся, что Эрнест Хемингуэй в юности и первые годы взрослой жизни казался всем, с кем он встречался на своем пути, человеком огромного обаяния и потенциала. Он буквально внушал любовь и восхищение и приковывал к себе внимание. Прирожденный лидер, Эрнест всегда был в центре любой компании, как и тогда, когда он «собрал вокруг себя свиту» в миланском госпитале в 1918 году. Поэт Арчибальд Маклиш позднее скажет, что Эрнест был единственным человеком, которого он знал, помимо Франклина Рузвельта, который «мог выкачать весь кислород из комнаты, только появившись в ней».