Страсти по революции. Нравы в российской историографии в век информации - Борис Миронов Страница 24

Замечу: в своей статье, посвященной, как выразился В.П. Булдаков, «блужданиям буржуазной исторической мысли», опубликованной в 1989 г., когда можно было уже писать без опаски цензуры и наказания, он критикует немарксистских историков за два греха: (а) их построения «объективно направлены на принижение уровня сознательности трудящихся»; (б) они подчеркивают «мнимую “непредсказуемость” поведения масс, которые в атмосфере отсутствия гражданских свобод аккумулировали в себе качества, способные проявиться самым неожиданным образом в экстремальных ситуациях». Восемь лет спустя идея инстинктивного, аффектированного поведения масс стала ключевой в его построениях.

С большой симпатией отношусь к новому направлению в историографии — психоистории, в частности к изучению эмоций, и по возможности слежу за новинками в этой области. Психоисторики делают интересные наблюдения, предлагают свежие интерпретации исторических событий и личностей. Думаю, у нового направления есть будущее. Но пока, на мой взгляд, их сочинения страдают умозрительностью и спекулятивностью, их находки нуждаются в более строгом эмпирическом обосновании.

Столь же несостоятельны претензии В.П. Булдакова на оригинальную методологию. По его мнению, позитивизм — безнадежен, эволюционизм — филистерский. «Было бы вообще полезнее, если бы исследователи отказались от мелкой игры в позитивистские генерализации». Что предлагается взамен? Аналогия, осужденная им, кстати, резонно. «Прием, который можно назвать перекрестной компаративистикой — отысканием аналогий в “своем” и “чужом” прошлом (курсив мой. — Б.М.)». Аналогия — рискованный прием, вывод по аналогии часто носит гипотетический характер и нуждается в эмпирической проверке. Справедливости ради отмечу: рассказывая анекдоты из жизни великих людей или о том, как во время революции «чернь» приходила в разрушительный экстаз, а затем возвращалась в объятия авторитаризма, В.П. Булдаков использует также неофрейдизм. Правда, почти все примеры заимствованы из зарубежных работ, несмотря на презрение к низкопоклонству перед заморскими авторитетами.

Итак, как ни парадоксально, монографию В.П. Булдакова отличают именно те черты, которые ставятся им в укор современной общественной науке, в том числе неиссякаемая вера в магию произносимого. Этот парадокс легко объясняется с помощью так любимого автором психоанализа — но у меня нет возможности на этом остановиться подробнее.

Как я заметил, выводы В.П. Булдакова не оригинальны. В принципе это не беда — в науке оригинальность встречается очень редко. Однако от исследователя требуется доказательность построений; он обязан свои выводы строить на прочном источниковедческом фундаменте. Этого-то в книге и нет. Выводы не доказываются, а постулируются. Например, утверждается: смута-революция является результатом деятельности увеличившихся в числе психопатических личностей, а наступление реакции — уменьшением их числа. Где доказательства?! Следовало как-то оценить, как изменялось число психопатов и «серой массы» во времени, обратившись, например, к данным о численности психически больных. В.П. Булдаков этого не делает, а если подобные сведения найти, то оказывается: гипотеза не подтверждается (подробнее см. в настоящей книге глава «Русские революции начала XX века: уроки для настоящего», рис. 3).

Или он утверждает: сознание русских крестьян было архаично, у них преобладали инстинктивные формы поведения; нецивилизованным русским народом двигали инстинкты, страсти, аффекты. Во-первых, психологи считают, что это в равной степени относится и к современному западному человеку. Во-вторых, где доказательства?! И это можно сказать практически о всех его выводах.

В.П. Булдаков выдает свои идеи за достоверные выводы, хотя их в лучшем случае можно рассматривать как предположения, нуждающиеся в проверке. Возьмем, к примеру, подхваченную им идею об «омоложении населения» как причине революции. Он даже не объясняет, что подразумевается под этим, и не делает демографических расчетов, подтверждающих тезис. По-видимому, подразумеваются высокие темпы естественного прироста населения в пореформенное время, имевшие следствием увеличение доли младших возрастов в населении, о чем пишут сторонники структурно-демографической теории. Звучит правдоподобно, но не соответствует российской действительности начала XX в. Сравнение результатов двух смежных переписей населения 1897 и 1920 гг. показывает: омоложения населения в интервале между 1896–1920 гг. не наблюдалось, гипотезу о влиянии изменения возрастной структуры на революционные события приходится отвергнуть (подробнее см. в настоящей книге главу «Русские революции начала XX века: уроки для настоящего», табл. 26). Не исключено, при тестировании и другие предположения В.П. Булдакова окажутся несостоятельными.

При чтении книги создается впечатление: недостаток новизны В.П. Булдаков пытается завуалировать оригинальным языком — вычурным, псевдоученым и смутным. Огромное количество иностранных слов употребляется без нужды, а, скорее всего, для того чтобы продемонстрировать ученость и прикрыть отсутствие новых идей. «Троцкий был изоморфен ожиданиям масс»; «Ленин изоморфен русской смуте»; «диссипативная природа свободных радикалов»; «российские пиндары»; «мнимая хронотопная стратифицированность», «культурно-антропологический код», «слепая социэтальная энергетика»; «концепты-симулякры»; «россиянин — эпилептоид, опирающийся на мыслеобраз», «периодически впадающий в параноидальное самоуничижение»; «геокультурная пропасть»; «синергетическое восстановление»; «людское онтологическое мироощущение»; «суицидальная имперская система»; «квазифеодальная подструктура»; «этатизация православия»; «рекреационная способность империи»; «идеократически-патерналистская система» в «отеческом маразме» и т.д., и т.п. Слова звучат загадочно, но это не добавляет ничего нового, не проясняет и не углубляет анализа: эти новые в русском языке слова (часто из словаря постмодернизма) не имеют точного русского эквивалента, многозначны, сложны по значению; их использование приводит к смещению смысла. «Троцкий изоморфен ожиданиям масс», а «Ленин изоморфен русской смуте». Изоморфный значит отличающийся сходным строением. Получается: Троцкий имел сходное строение с массами, а Ленин — с русской смутой? Слова, слова, слова! Сотрясают воздух и затемняют смысл. Может быть, это современное проявление революционного невроза или психоза, о котором говорит В.П. Булдаков?!

Я не являюсь позитивистом, поскольку не считаю историческую науку аналогичной наукам естественным и не верю в единство гносеологических процедур во всех отраслях знания. Но я разделяю методологическое требование науки, идущее от позитивизма: гипотезы и предположения должны верифицироваться, а не подкрепленные эмпирически — отвергаться. Следую также и принципу опровержимости, или фальсификации, сформулированному К. Поппером: сколь угодно большое число фактов, подтверждающих теорию, не доказывает ее истинности, но один факт, противоречащий теории, доказывает ее ложность. Поэтому спекуляции мне чужды и неинтересны. Вот почему я не уделил книге В.П. Булдакова внимания, на которое он претендует. Кроме того, в «Красной смуте» он выступает в роли патологоанатома русской революции. А цель моей книги очень проста — выяснить, как изменялся жизненный уровень населения в период империи и повлияла ли эта динамика на происхождение русских революций. На его статью о системном кризисе, имеющую непосредственное отношение к моему исследованию, я отреагировал должным образом.