Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том II: В Палестине (1919–1942) - Владимир Хазан Страница 24

Посвящается Рутенбергу

И вот, как в первый день творенья,Сказал Творец «да будет свет».Так в первую эпоху возрожденьяПустынной родине Вы дали свет.И силы новые в нее Вы влили,Вы две реки соединили,И, натолкнувшися на гору, ее Вы смыли,И карту Палестины изменили.Так гения размах с восторгом созерцая,Я шлю привет герою наших дней.

На «любви к элетричеству» построены многие метафоры судьбы Рутенберга, однако всего любопытней его собственная попытка воспользоваться одной из них. В повести С. Ан-ского «В новом русле» (Ан-ский 1907), в которой рассказывается о революционизации российского еврейства, чутко зафиксировано появление в еврейском лексиконе новых слов, таких, например, как «организация» (имелся в виду Бунд) или «электрики», т. е. социалисты. «Электриками» их называли потому, что они отрицали существование души и вместо нее якобы признавали некий пар – «электру», с помощью которой живет человек. В дневниковой записи от 12 августа 1932 г. «главный электрик» еврейского ишува, основатель и директор компании Хеврат ха-хашмаль, называет себя «революционером-электриком» (.RA). Это непривычное словосочетание, оставшееся у автора дневника непрокомментированным, в котором сведены воедино его бывший и настоящий «статусы», искушает, кроме прочего, предположением о генетической связи «революционера-электрика» с повестью Ан-ского.

Однако даже если это не так, в любом случае Рутенберг с помощью андреевской «Тьмы» подготовил удачную метафору своей будущей палестинской жизни и деятельности. Повесть, как мы отмечали выше, вызвала яростные споры, и преобладающей была негативная реакция, шедшая из разных, зачастую прямо противоположных лагерей. Одним из тех, кто, наперекор многим, увидел в повести зерна нового гуманизма, был поэт и критик Н. Минский. Споря с Мережковским, с его пониманием андреевской повести как «проповеди самодовольства», «призыва к сладчайшему усыплению в небытии», Н. Минский писал, что

…едва ли во всемирной литературе отыщется другое произведение, в котором чувство самодовольства было бы преодолено до такой глубины, почти абсолютной, как во «Тьме». Может быть, ни в какой другой литературе, кроме русской, этот рассказ не мог бы появиться. В нем заключается завет какой-то новой любви, с культурно-европейской точки зрения, может быть, и непонятной, любви как бы бездейственной и не греющей, а на самом деле, наиболее энергичной и сжигающей (Минский 1909: 216-17).

Понятное дело, Рутенберг прямого отношения к литературно-философским дебатам вокруг повести не имел, но, послужив когда-то Андрееву биографическим импульсом к ее созданию, он уже не мог быть абсолютно независимым от метафорической магмы, в которой неразрывно связывались прототипика и фантазия, реальная жизнь и динамика авторского вымысла.

Тот же Минский, возможно, в полемическом задоре несколько, пожалуй, преувеличивая, писал о том, что

герой «Тьмы» не придуман Андреевым, что этот герой не кто иной, как вся дореволюционная русская интеллигенция, вся русская литература, вышедшая из народа в своих настроениях и вернувшаяся к нему в своей любви (там же: 217).

Нет оснований утверждать, что Минский мог знать о существовании реального прототипа героя андреевской «Тьмы» (хотя такой вариант вовсе не исключен), но даже если его высказывание свободно от каких бы то ни было осложняющих намеков, оно все равно интересно тем, что выводит заглавную метафору рассказа – борьбу тьмы со «светом разума и свободы» – из самых глубин жизни и литературы:

Разве Достоевский не погрузился добровольно во тьму наших «исконных начал», лишь бы быть вместе с народом во мраке суеверия и рабства, чем отдельно от него в свете разума и свободы. Разве Толстой добровольно не ушел в тьму неделания и непротивления, чтобы быть вместе с народом во мраке невежества, чем отдельно от него в свете культуры. Разница между ними и героем «Тьмы» та, что они идеализировали народную тьму, возвели ее в перл созданья, а анархист Андреев идет во «тьму», называя ее тьмою (там же: 217-18).

Овеществление безметафорической победы света над тьмой – некая общая схема рутенберговской жизни. В 1926 г. в Палестине побывала Ирма Линдгейм (1886–1978), сменившая на посту президента «Хадассы» упоминавшуюся выше Г. Сольд. И. Линдгейм описала свой палестинский визит в книге «Бессмертное приключение» (именно так она назвала это свое путешествие) и, в частности, рассказала о том, как в Хайфе стала свидетельницей незабываемого момента, когда вспыхнула первая лампочка:

Мне посчастливилось оказаться в Хайфе, когда там была пущена в ход новая электростанция Рутенберга. Это было потрясающее событие. Внутри изящного бетонного строения стояли громадные безмолвные машины. В уже наступавших сумерках они выглядели подобно отдыхавшим чудовищам. Две керосиновые лампочки отбрасывали световые блики, которые не столько служили источником света, сколько чуточку рассеивали тьму Когда темнота окончательно сгустилась, присутствующие сгрудились в машинном зале. Здесь были сэр Герберт Самюэль, Пинхас Рутенберг, рабочие и сотни тех, кто пришел сюда из простого любопытства. Все были настроены в один лад с происходящим. Ради этого момента стояли в темноте, затаив дыхание. Мотор был запущен, и вспыхнул свет. В Хайфе наступила новая эра. Электричество, энергия, индустрия. Арабы выступили против рутенберговского проекта, но и для них он вскоре обернется радостью, когда они оценят новые возможности, которые он в себе несет (Lindheim 1928: 270-71).

При всех неожиданных изломах рутенберговской судьбы палестинский «крутой поворот» был, как кажется, самым стремительным и непредсказуемым. Там, где у обычных эмигрантов или репатриантов уходят десятилетия на устройство своих дел (поиск работы, установление круга общения, деловых и бытовых контактов и пр.), Рутенберг «поднялся» мгновенно: даже не считая того, что он сразу выдвинулся на первые роли в обороне ишува, главное дело своей жизни в Земле обетованной, с которым до сегодняшнего дня связано его имя, он политически и технически обосновал, основал и устроил в течение каких-нибудь полутора-двух лет.

Безусловно, этот поистине ураганный жизненный ритм должен был кем-то оплачиваться. Больших собственных средств у Рутенберга не было, и все основные расходы на его зарплату и техническую подготовку проекта взяла на себя Сионистская организация (Shaltiel 1990, I: 112). Но сама оперативность в производстве проекта доказывает обоснованность утверждения М. Новомейского, хорошо знавшего Рутенберга, о том, что он прибыл в Палестину с совершенно четким планом ее электрификации. Причем план этот, как пишет тот же Новомейский, возник и сложился у него задолго до приезда сюда – еще в Италии или в США (Novomeiskii 1962:13).

Новомейский, сам блестящий инженер, который, идя по стопам Рутенберга, через несколько лет, в 1929 г., также добьется от английской бюрократии (хотя с неизмеримо большими трудностями и временными оттяжками) разрешения на концессию по добыче и переработке солей Мертвого моря, пишет далее, что воплощение рутенберговского плана требовало наличия трех условий: разработки детального технического проекта, получения разрешения от мандатных властей и умения добыть нужные, и немалые, деньги на его реализацию.