Марина Цветаева. Беззаконная комета - Ирма Кудрова Страница 25

Старый Крым. На переднем плане Цветаева и Волошин

В это лето, среди других стихотворений, она написала блистательное, ставшее теперь хрестоматийным:

Моим стихам, написанным так рано, Что и не знала я, что я – поэт, Сорвавшимся, как брызги из фонтана, Как искры из ракет, Ворвавшимся, как маленькие черти, В святилище, где сон и фимиам, Моим стихам о юности и смерти – Нечитанным стихам! Разбросанным в пыли по магазинам, Где их никто не брал и не берет, Моим стихам, как драгоценным винам, Настанет свой черед.

Марине еще нет и двадцати одного года. Какая, однако, спокойная, ясная уверенность в своем даре, в будущем признании! Это ее своего рода классический «Памятник»: я сделал, что мог, и это пребудет…

Под стихотворением точная дата: 13 мая 1913 года.

Точная датировка стихотворений – годом, месяцем и числом – станет теперь характерной особенностью цветаевской лирики. Эта особенность, как и хронологическое расположение стихов в сборниках, которые она будет составлять, говорит об осознанной установке на ту самую «дневниковость» ее поэзии, какую отметил еще Волошин в рецензии на «Вечерний альбом».

Владимир Соколов, Вера, Лиля, Сергей Эфроны, Марина Цветаева, Майя Кювилье

Рукопись сборника, объединившего стихотворения 1913–1915 годов, Цветаева назовет позже «Юношескими стихами» – хотя ей уже более двадцати. Но что верно, то верно: здесь скорее слышен голос юности, едва вступающей во «взрослую» жизнь, только еще осваивающейся в этой нелегкой для нее ситуации. Каждый шаг юного человека дается ему непросто – слишком резок контраст между реальностью и привычными фантазиями! Одно стихотворение за другим воплощает конфликты адаптации: неуютная жизнь полна обид и непредсказуемо острых углов.

Идите же! – Мой голос нем И тщетны все слова. Я знаю, что ни перед кем Не буду я права…

В мировой литературе эти обиды и коллизии описаны не однажды, во всем разнообразии их вариантов. Но там они почти всегда воссозданы по памяти! С оборотом назад и неизбежным процеживанием и отбором подробностей. У юной же Цветаевой – как бы «репортаж с места действия», и ведется он с простодушием человека, не допускающего даже мысли о том, что его признания могут прозвучать для взрослого уха петушиным выкриком. Цветаевские стихи 1912–1915 годов – это импульсивные, эмоциональные, динамичные монологи; упреки сменяются в них обличениями, горделивый вызов – дерзостью, озорство – грустью, кокетство – торжественной декларацией…

Что видят они? – Пальто На юношеской фигуре. Никто не узнал, никто, Что полы его, как буря. Остер, как мои лета, Мой шаг молодой и четкий. И вся моя правота Вот в этой моей походке. ……………………………………… Как птицы полночной крик, Пронзителен бег летучий. Я чувствую: в этот миг Мой лоб рассекает – тучи!

Майя Кювилье и Марина Цветаева с Алей. Коктебель, 1913 г.

На фотографиях, сделанных в Коктебеле в это лето, – новые лица. Среди них Майя Кювилье (впоследствии жена Ромена Роллана). Она тоже пишет стихи, и эти стихи нравятся Марине. Обе взбалмошные и предельно своенравные, они нашли, что очень похожи друг на друга, одинаково подстриглись – «под пажей», подружились, сфотографировались в профиль, глядя друг на друга, и даже написали совместный цикл «Короли и пажи».

Задор, шутка, розыгрыш, примеривание к себе разных масок, усмешка над собой и еще – невероятная самоуверенность появляются в цветаевских стихах 1913–1914 годов. Ох как похоже это на желтую кофту молодого Маяковского и цветочки, какие рисует на собственном лице художница Наталья Гончарова! Волошин сразу отметил новые ноты в теперешней Марине и назвал их детской болезнью собственного величия. Он-то понимал: пройдет! Со временем и прошло, но оставило свои следы. А еще – укрепило присущее Марине с раннего детства чувство независимости от чужих пересудов. «Пусть говорят, что им угодно! Не снисхожу до людских толков!» – девиз этот она с удовольствием прочтет уже во Франции вырезанным над входом в простой рыбацкий домик («Laissez dire!») – и не раз повторит потом, что охотно вставила бы его в свой герб…

Марина Цветаева и Майя Кювилье

Но, несомненно, то была и дань времени. В начале XX века появлялись все новые и новые «измы» в искусстве, но при всех «измах» живуче сохранялся идеал сильной и самодостаточной личности, выявляющей себя безо всяких ограничений. «Никогда еще не проповедовалось верховенство личности с таким воодушевлением, как в наши дни, – писал Вячеслав Иванов в 1915 году, – никогда так ревниво не отстаивались права на глубочайшее и утонченнейшее самоутверждение»; «индивидуализм еще не исчерпал своего пафоса…». Сильная, независимая личность стояла в центре пьес Ибсена и прозы Уайльда, ее голос звучал в поэзии молодого Брюсова и в лирике Зинаиды Гиппиус. Брюсов называет свою книгу «Me eum esse» («Это я»), Маяковский повторит то же, выпуская свой первый сборник («Я!») и озаглавливая пьесу («Владимир Маяковский»), а позже и проставляя знаменитый эпиграф: «Себе любимому». Популярность обретает строка: «Я – гений Игорь Северянин!»

Вот он – я; делаю, что мне нравится, и заранее презираю толпу и всех, кто готов меня осудить!

«Принято было задирать нос, ходить гоголем и нахальничать, – вспоминал много лет спустя Борис Пастернак в «Людях и положениях», – и, как мне это ни претило, я против воли тянулся за всеми, чтобы не упасть во мнении товарищей».

4

В середине августа Марина одна отправилась из Коктебеля в Москву, – надо было сдать новым съемщикам дом, который они с Сергеем купили год назад в Замоскворечье.

И как раз в эти дни, 27 августа ночью, в трехпрудный дом привезли внезапно заболевшего Ивана Владимировича. С тяжелейшим сердечным приступом он едва перенес тряскую дорогу из-под Клина, где в имении своих друзей проводил лето. В эти последние дни его жизни чудесным стечением обстоятельств в Москве и под Москвой оказались все четверо его детей – Валерия, Андрей, Марина, Ася.