Инквизиция. Царство страха - Тоби Грин Страница 25

Принудительное обращение евреев Португалии рассматривали во всем христианском мире как пародию на католическую доктрину. Традиционные католические догматы отрицали обращение такого рода и призывали крестить народ путем поучений и убеждений. Даже один из летописцев Мануэла назвал этот акт «несправедливым и противозаконным» [259].

Лицемерное оправдания обращения можно кратко обобщить на основе того, что, согласно собственным постановлениям Мануэля, ни одного африканского раба нельзя обращать в христианскую веру без его согласия, если ему уже минуло десять лет [260].

При таких обстоятельствах нельзя ждать, что католицизм людей, родителей и внуков Альвару де Лэана мог быть хоть сколько-нибудь искренним. Вполне естественно, что они постарались сохранить свою культурную и религиозную самобытность. Вопреки здравому смыслу, через сорок лет португальская инквизиция объявила эту самобытность ересью. Создав феномен, монархия приступила к его преследованию.

К 1506 г. каждому в Португалии было известно, как испанская инквизиция поступает с еретиками-конверсос. Более того, каждый знал, что конверсос в Португалии, как правило, притворялись христианами. В стране все еще свирепствовала чума, и кого-то следовало обвинить в этом. Атмосфера созрела для общеизвестного аутодафе, санкционированного только предрассудками.

В тот год в одной из часовен доминиканского монастыря города на распятии заметили странный свет. Некоторые восприняли его как чудо. Другие не были столь уверены в этом, а один конверсо, чья честность преобладала над здравым смыслом, заявил: этот свет больше похож на зажженную менору, поставленную рядом с образом Христа. Услышав такое, несколько прихожан схватили этого человека за волосы и вытащили его на улицу, где избили, запинали ногами, после чего сожгли на площади Рошио на виду у огромной толпы.

Одним из свидетелей сожжения был монах нищенствующего ордена, который стал подстрекать толпу против конверсос. Из монастыря вышли два монаха-доминиканца с распятием в руках. Они кричали: «Ересь, ересь!»

Толпа из 500 человек, следуя примеру популярных аутодафе в Испании, где доминиканцы оказались религиозным орденом, представляющим инквизицию, рассыпалась по узким городским улицам, хватая подряд всех конверсос, независимо от их местонахождения. Людей убивали на месте или притаскивали полуживыми на костры, где сжигали заживо. Градоначальник Лиссабона пытался защищать конверсос с шестьюдесятью вооруженными солдатами, но народ стал сопротивляться. Оказалось, что ничего предпринять уже нельзя. Костры разожгли слуги и африканские рабы. Пламя зловеще мерцало на берегу реки и на площади Рошио.

В тот день сожгли 500 человек.

Дела пошли еще хуже. На следующий день толпа из 1000 человек врывалась в двери домов, в которых, как было известно, прятались конверсос. Они вытаскивали мужчин, женщин и детей из церквей, вырывая иконы Христа и Пресвятой Девы у них из рук. Жертвы волокли по улицам за ноги, ударяя о стены, после чего бросали их в костры.

Ко вторнику ярость утихла. Но в этой кровавой бойне погибло не менее 1900 человек. Мануэл, которого не было в городе, так как он пытался избежать чумы, приказал сжечь монахов, подстрекавших толпу с распятиями в руках, предварительно лишив их жизни [261]. Возможно, первое ощущение, которое возникло у короля — это злость на чернь, которая захватила закон в свои руки. Но в том, что произошло, основная вина лежала именно на нем. Ведь после женитьбы Изабелла получила большую власть, кроме того, евреев принудительно крестили, обратив в христиан.

Каким образом эти действия могли сосуществовать с тонким вкусом и склонностью к снисходительности Мануэла, понять трудно. Ведь он был законодателем в области музыки, спонсором великолепной архитектуры — например, Иеронимитского монастыря в Белене, в нескольких милях от Лиссабона. Монастырь в устье реки Тежу отличается тонким вкусом архитекторов, подробно разработанным планом украшения здания. На строительство ушло пятьдесят лет. Его прочность такова, что монастырь оказался одним из немногих зданий, устоявших во время страшного землетрясения, разрушившего Лиссабон в 1755 г. Полностью белый фасад монастыря до сих пор доминирует над Тежу.

Смесь жестокости и милосердия короля можно объяснить лишь противоречиями человеческой натуры. Та часть в нас, которая жаждет власти, предполагает: хотя Мануэл и восхищался изящными искусствами, им в большей степени руководила возможность физического обладания. Поэтому монарху нужно было взять в жены вдову сына своего предшественника и принять ее требования относительно изгнания евреев.

Однако опасный прагматик внутри нас полагает: вместо всего этого Мануэла беспокоила только легитимность его правления после смерти такого количества претендентов на трон. Эти смерти и обеспечили ему возможность получить корону. Монарх чувствовал, что его женитьба на вдове законного наследника разрешит проблему.

Поэтому личные соображения, внутренняя борьба и тщеславие правителя внесли вклад в учреждение собственной инквизиции в Португалии, оказавшей влияние на всех и на каждого. Но в этой трагедии имелась и ирония судьбы. Супруга Мануэла Изабелла, исходная причина чудовищного кровопролития, сама умерла во время родов в 1498 г. Она утонула в потоках собственной крови всего через год после принудительного обращения евреев.

* * *

В наше время Лиссабон — один из наименее оживленных городов в Европе. Звонки трамваев смешиваются со звуками, раздающимися с канатной дороги, с помощью которой люди поднимаются на холмы и спускаются с них. Эти холмы придают форму городу и определяют его ландшафт. В чаше между замком Сан-Жоржи (некогда в нем находилась тюрьма инквизиции) и клубами в Байру-Алту, где исполняют популярные португальские песни и бразильскую музыку, вокруг центрального фонтана раскинулась старая площадь Рошио.

По сторонам на тротуарах разместились стенды с газетами и уличные кафе, где работают гарсоны в начищенной до блеска обуви. Подают крепкий кофе и булочки со сладким кремом — пирожки Белена («паштиш де Белен»). Атмосфера одновременно романтическая и декадентская, она лишена амбиций и стремительности нашего века, которая характерна для улиц Лондона и Нью-Йорка. В этой миролюбивой атмосфере трудно представить костры, которые пылали в мятежах 1506 г. Жестокость проходит, но осадок остается.

Хотя детали и кажутся различными, склонность Португалии к инквизиции имела много сходства с соседями. В двух странах создали козла отпущения из аномальной группы, в сохранении которой общество не было заинтересовано. Когда начались узаконенные преследования, их оказалось легче расширить, а не прекратить.

Как и в Испании, религиозные настроения конверсос в Лиссабоне были весьма неискренними. Так полагала толпа, чинящая самосуд.