Геринг, брат Геринга. Незамеченная история праведника - Уильям Берк Страница 26

* * *

Второе рандеву между Альбертом и Нойбахом состоялось благодаря еще одному неожиданному телефонному звонку, состоявшемуся в середине ноября 1938 года. На этот раз они оба были эмигрантами в Париже: один находился здесь, спасая свою жизнь, другой – ради сохранения достоинства и душевного спокойствия. “Это Геринг”, – начал разговор Альберт со своей обычной прусской прямотой. Нойбах потерял дар речи не только потому, что Альберт неожиданно позвонил, но и потому, что тот смог разыскать его в Париже. Нойбах ответил: “Геринг? Как, черт возьми, вы оказались в Париже?” “На поезде приехал”, – усмехнулся Альберт. [97]

Когда Нойбах прибыл в Париж, он устроился здесь с комфортом довольно быстро. Ко времени этого телефонного звонка Нойбах проживал в квартире на Елисейских полях и уже успел сочинить сценарий к фильму “Ловушка” на пару с еще одним эмигрантом, Робертом Сиодмаком. Но теперь, когда он добирался до места встречи с Альбертом, Париж вокруг него был в смятении. За пару дней до того молодой польско-немецкий еврейский беженец по имени Гершель Файбель Гриншпан в ответ на преследования евреев в Германии выстрелил в Эрнста фон Рата, секретаря немецкого посольства в Париже. Этот акт послужил сигналом к беспощадному погрому в Германии и Австрии, который стал известен в мире как Хрустальная ночь и ударная волна от которого прокатилась по всей Европе.

Когда Нойбах приехал в кафе Colisée, чтобы встретиться с Альбертом, он был удивлен, увидев вместо оставленного им уравновешенного и загадочного Геринга подавленного и невеселого человека. Причиной этой подавленности были не столько последние политические события, сколько тот факт, что его вынудили уехать из очередной страны в связи с вторжением нацистов во главе с его братом. Известия о Хрустальной ночи только усугубляли депрессию. “Как я завидую тому, что вы можете остаться здесь”, – вдруг заявил Альберт. “А что же мешает вам?” – спросил Нойбах. “Фамилия!” – просто ответил Альберт. [98]

Они просидели в кафе до раннего утра, потягивая вино и обмениваясь историями. Одна история, рассказанная Альбертом, была связана с приглашением, которое передали ему от нацистских властей Австрии. Его позвали принять участие в дележке и стать гауляйтером австрийской киноиндустрии. Альберт ответил: “Кто хочет заниматься этим абсурдом, пусть и занимается. Я остаюсь на своем месте!” [99] Затем он сказал, что сыт по горло “работой в бизнесе, где заправляют жалкие лизоблюды и засланные из Берлина партийные акробаты, которые любую мелодию вальса превратят в прусский марш”. Альберт хотел убежать куда-нибудь подальше от нацистского культа силы и жадности, и теперь на какое-то время этим местом станет Италия. Услышав такое неожиданное откровение, Нойбах поинтересовался: “Что же вы будете делать в Италии?” Альберт пожал плечами и ответил: “Вести жизнь эмигранта, так же как вы, мой дорогой друг”. [100]

* * *

Побыв в Париже, Альберт и в самом деле ушел из Tobis-Sascha Wien и в конце 1938 года перебрался в Италию, однако совсем порывать со своим работодателем не стал. Он получил место в итальянском филиале Tobis-Sascha под названием Tobis-Sascha Italiano, который располагался в Риме. Вместе с ним переселилась его вторая жена Эрна – будучи слабой здоровьем, она требовала постоянного врачебного внимания. Не сумев найти врача по своему вкусу или хотя бы просто говорящего по-немецки, Альберт связался с одним римским другом, и тот адресовал его к доктору Ковачу.

Родом из венгерского города Папа, Ковач поселился в Италии с тех самых пор в 1930 году, когда профессор в Вюрцбурге дружески предостерег его, что ему никогда не дадут носить стетоскоп в Германии или Австрии. Почему? Потому что он был евреем. После женитьбы в 1933 году на женщине, также бежавшей из Германии, он переехал в Рим, где основал частную практику, в основном обслуживающую местную венгерскую диаспору.

И вот теперь Ковач собирался нанести вроде бы ничем не примечательный визит новому пациенту. Правда, имелось и кое-что особенное: имени пациента он не знал, получив от приятеля лишь предупреждение о том, чтобы тот “не удивлялся и мог не опасаться за последствия”. [101] Прибыв на виллу Альберта во Фраскати, на окраине Рима, и услышав фамилию – ту же самую, что у человека, косвенно ответственного за его изгнание, – он заупрямился и повел себя вопреки совету приятеля. Он прямо заявил Альберту, что ему придется найти другого врача, потому что ни за что на свете он не будет обслуживать кого-нибудь из Герингов. Поймав его у двери, Альберт упросил Ковача остаться просто поговорить, прибегнув к непобедимому искушению – кофе. Они поговорили за чашкой кофе, и то, что Альберт сказал, или то, как он это сделал, должно быть, порадовало Ковача, ибо тот вернулся на виллу на следующий день. Во время этого второго визита Альберт произнес целую речь против нацизма и даже сделал кощунственное, но сочувственно встреченное заявление: “Я плюю на Гитлера, я плюю на моего брата, на весь нацистский режим”. [102] Для ушей Ковача это прозвучало опереттой Франца Легара. Он стал регулярно навещать фрау Геринг, пока не пришел к выводу, что влажный и жаркий климат Рима усугубляет ее состояние, и предложил ей вернуться в Вену.

Альберт обрел в Коваче нового друга, и, как положено друзьям, они стали помогать друг другу. Альберт сделал первый шаг, пригласив жену и двоих детей Ковача пожить на его вилле, чтобы отдохнуть от шума и суеты городской жизни. Ковач ответил взаимностью, подыскав Альберту скромную квартирку в Риме, когда тот заявил, что ему самому огромная вилла ни к чему. Спустя какое-то время эта обыкновенная дружеская взаимность переросла в серьезное партнерство в подрывной деятельности. Через полгода после их знакомства Альберт пришел к Ковачу со словами, что он получил месячную зарплату “примерно в 25 тысяч лир” и что “ему на свои нужды требуется гораздо меньше этой суммы”. Остаток он вручил Ковачу и “попросил использовать это для помощи евреям и другим беженцам от нацистской тирании”. В привычном для себя духе он уточнил, что “ему не нужно ни расписок, ни отчетов о том, кто получит помощь”. Эта договоренность позже была систематизирована с помощью отдельного счета, открытого Альбертом в “банке Orelli в Берне”, – Ковачу “нужно было только время от времени писать в банк, чтобы получать деньги на нужды беженцев и на то, чтобы помогать им с отъездом через Лиссабон”. [103]