Старый колодец. Книга воспоминаний - Борис Бернштейн Страница 26

16 октября, после двух месяцев осады, Одесса была сдана. Остались ли там Жозенька и сестры отца?

В конце ноября немцы взяли Ростов — на — Дону и нависли над Северным Кавказом. Надо было снова бежать. Дядю — профессора призвали в армию, дали звание капитана первого ранга и назначили флаг — эпидемиологом Черноморского флота. С ним на черноморскую базу флота отправилась его семья и две вдовы с маленькой синеглазой Реной. Мы решили бежать за Каспийское море.

Вновь сложив убогие чемоданы с одеждой, кое‑как добрались до Буденновска — и вскоре железнодорожный эшелон вез нас в Махачкалу. Эшелон состоял из открытых платформ с красно — коричневой рудой в порошке, мы сидели на металлических дюнах, бешеный ноябрьский ветер, помноженный на скорость товарняка, обдувал группу счастливых беженцев. Счастливых, потому что мы проносились мимо других беженцев, снятых с предыдущих поездов и ютившихся в пустой степи. Те, кому повезло, жгли костры. Другие просто лежали на более или менее родной земле. Естественно было ожидать, что и нас вот- вот сбросят — ну, в Гудермесе ссадят непременно! — однако наша руда мчалась от одной заставы к другой без остановок и наконец сбросила нас в желанной Махачкале. Уютно переночевав на асфальте ближайшего тротуара, мы перебрались в порт.

В порту была организована живая очередь из ждущих посадки на плавучее средство, способное доставить на другой берег Каспия, в Красноводск. Многие тысячи людей жили под открытым небом, варили что‑то на кострах, ели, спали, кормили грудных детей, погруженные примерно на треть в вонючую смесь природной грязи и человеческих экскрементов. Уйдешь — потеряешь место в очереди. Если семья, то можно было распределять дежурства. То есть, это было просто необходимо, поскольку кто‑то должен был добывать пропитание. Вот и мы с отцом холодным солнечным утром отправляемся в город. Одного отца отпускать в город не следовало — уже тогда его зрение было никудышным. Мое было несопоставимо лучше, хотя во время лихой езды на платформе с рудой я потерял очки.

Судьба в то утро была к нам по — особому милостива. Постояв недолго в очереди, мы достали две прокопченные до деревянного состояния рыбины, неизвестной породы, но довольно крупные. Бредем по пустынной улице в надежде напасть на еще какую‑нибудь снедь. И тут…

Нет, действительно, я хорошо помню, что улица была пуста, ветер во все концы, дряблый солнечный свет поздней осени не согревал, но позволял видеть многие детали, хотя моя близорукость размазывала дали. Так вот, именно в этой дали, квартала за полтора от нас, из‑за угла показывается фигура с неразличимыми для меня чертами лица. Ничего интересного, если бы не единственный в мире кошачий воротник, украшенный крупными леопардовыми пятнами. Пятнистый кошачий воротник!

Жозя! Жозя, живая, спасенная, тут же, рядом с нами, вот она! И Поля, и Дора, и Идочка — все целы и все здесь!

Почему я так пишу — Поля, Дора, Идочка? Почему не Ида? Потому что так говорили в семье. Младшую, оглохшую, миловидную, добрую и кроткую, никогда не называли Идой, только ласково — Идочка. И я, повторяя давно ушедшее, на минуту воскрешаю атмосферу теплого семейного микрокосма, невидимую сеть привязанностей, характеров, отношений. Кроме меня никто уже не знает, почему Идочка. Все, для кого это было естественно и понятно, ушли. Теперь, когда Жози больше нет, я последний.

* * *

* * *

Так неожиданно, неописуемо и счастливо, в смердящем месиве махачкалинского порта происходит воссоединение большого сегмента семьи. Дальше мы бежим вместе.

Грузовое суденышко, подобравшее нас в Махачкале, попало в шторм и долго носилось по каспийским волнам без руля и без ветрил. В конце концов оно причалило в Красноводске, где был налажен конвейер — с корабля на рельсы, в теплушку — и марш в необъятные пространства Средней Азии. В казахстанских степях было не теплей, чем в степях Северного Кавказа, но, если захлопнуть наглухо ворота теплушки, дуло только в щели. Эшелон мчался неизвестно куда.

Нас выгрузили в Багдаде.

Железнодорожная станция почему‑то называлась «Серово», но принадлежала она городу Багдаду. Наш Багдад, центр Багдадского района, Ферганской области, напоминал сказочную столицу Аббасидов времен Гаруна аль Рашида только двумя зданиями — двухэтажным райкомом партии и двухэтажным райисполкомом. Остальные строения были скромнее. Беженцы выстроились в очередь к райисполкому, где распределяли — кого куда. Нас направили в колхоз Игермаилык Октябр километрах в десяти — двенадцати от Багдада. Новым домом стала колхозная школа. Она состояла из двух обширных классов. В каждом классе поселили по два — два с половиной десятка беженцев. В углу каждого стояла печурка, на которой по очереди можно было готовить еду. Если так можно назвать вещество, которое составляло основу рациона.

Колхоз как бы взял нас на содержание — на каждого стали выдавать определенную норму дров, лепешек и джугары. Джугара и была главным питанием: крупноформатная, твердая как алмаз крупа, которую надо было толочь тяжелым деревянным пестом в неолитической ступе часа полтора, лучше — с водой. После цикла механической обработки наступала очередь термической: два — два с половиной часа варки на медленном огне — и основное блюдо можно было есть. Я хотел сказать «с отвращением», но это была бы неправда. К моменту относительной готовности джугаровой каши так хотелось есть, что об отвращении не могло быть и речи.

За эти блага мы должны были трудиться на хлопковом поле, собирая пресловутые коробочки, — что мы и делали с усердием, присущим интеллигенции в полевых условиях. Тем не менее органическое сосуществование частных беженцев с колхозным строем выпадало из системы. Вольные возделыватели колхозного хлопка — оксюморон, сочетание несочетаемого, нарушение космического порядка. На колхозном поле должен трудиться колхозник же. В один прекрасный вечер в школу явился наш попечитель, молодой человек со зловещим именем Умералы. Он был приставлен к нам, по — видимому, как знаток русского языка.

Умералы уговаривал нас вступить в колхоз. Подать заявление и стать нормальными, полноценными колхозниками. Уговоры сопровождались угрозами в вынужденно лаконичном стиле:

— Завлэння нэт? — втолковывал Умералы, — лапешка нэт, дрова нэт, джугара нэт, ничего нэт!

Умералы влюбился в Жозю. Наступил момент, когда он сделал ей предложение. Но его ультиматумы от этого не стали мягче, поскольку он чувствовал себя исполнителем высшей воли. Вот такой, молодой и неиспорченный, он не смешивал общественное и личное.

Заявления никто не хотел подавать. Наше нежелание было обосновано — мы, хоть и городские, а знали, что коллективизация сельского хозяйства была социалистической модификацией утраченного при царе Александре Втором крепостного права. У колхозников отбирали паспорта, это было почище крепости. Поэтому мы настаивали на том, что вступление в колхоз — дело добровольное, так и в Примерном Уставе Сельскохозяйственной Артели написано! Мы честно трудимся, этого достаточно.

Но Умералы был неумолим, за словом следовало дело. Нам переставали выдавать лепешко — топливно — джугаровый паек. Тогда мы с отцом отправлялись жаловаться в Багдад. В райкоме или райисполкоме наши ссылки на Примерный Устав почему‑то встречали с пониманием, достойным Гаруна аль Рашида, в колхоз на горячем коне скакал гонец, который гневно кричал на председателя по — узбекски, размахивая нагайкой. После этого статус — кво восстанавливался, но ненадолго. В один прекрасный вечер в класс являлся влюбленный Умералы и обновлял ультиматум: завлэння нэт? джугара нэт…